Когда они прибыли в Кремай, праздник по существу еще не начинался. Поперек улицы висели гирлянды электрических лампочек, синих, белых, красных — то-то будет красиво вечером, на всех домах — флаги. Карусель вертелась еще впустую, со скрипом наигрывая какой-то танец, напротив карусели возвышался небольшой помост с трехцветными знаменами. Грузовичок остановился перед кафе, первыми слезли парни, чтобы помочь девушкам, — локоны на затылках запрыгали, замелькали голые ляжки над чулками. Молодежь заполнила все длинное, как коридор, кафе, куда Анна-Мария однажды заходила с Жозефом.
— Полковник еще не приехал, — сказал хозяин, — но он скоро будет! Все уже готово. Увидите, сколько понаедет народу!
Пока заказывали напитки, Анна-Мария незаметно вышла. Как они молоды… Ее молодость позади. Останься Рауль в живых, она сейчас была бы слишком старой для него. Но дело не в возрасте, Луизетте бы тоже не удалось его удержать. Жители селения, одетые по-воскресному, стекались на праздник. Анна-Мария подошла к общественному саду, — несмотря на праздник, он по-прежнему походил на кладбище, — свернула в узкую улочку… Здесь находилась зеленая площадь, похожая на осушенный бассейн. Ни души. Старые особнячки вокруг площади еще больше постарели с тех пор, как она видела их в последний раз, а может быть, осенние румяна были слишком бледны, чтобы скрасить их? По зеленому дну площади прошел человек с ведром. Он остановился возле фонтана, и в ведро с гулким шумом полилась струя воды. Анна-Мария свернула теперь в закоулок, такой узкий, что едва можно было пройти. Она добралась до той заброшенной части селения, где развалившиеся, стоявшие без крыш дома поросли изнутри зеленью; глухие стены без окон напоминали крепость. Все в этих краях походило на крепость, на тюрьму. Тюрьма становилась навязчивой идеей. Одних освобождали, других сажали… Что будет, когда этих «других» освободят? Да, заварилась каша… Погода по-прежнему стояла прекрасная, солнце шарило в зелени, пробивавшейся сквозь развалины. Анна-Мария была одна в этой пустыне, равнодушной к тому, что рядом праздник. Зачем она ехала в эту даль? Скука — или то, что она называла скукой, — по-прежнему не отставала от нее, как липкая бумага-мухоловка: отклеишь ее от юбки, она приклеивается к руке, к юбке, к блузке… Она не спросила у Жозефа, что еще натворил Лебо. Какое ей дело до Лебо? Жако от работы она оторвала, а сама не интересуется ровно ничем. Ее внутренний мир был, вероятно, похож на эти руины: мерзость запустения…
Когда она вернулась в кафе, праздник был в полном разгаре. Духовой оркестр, разместившийся на помосте, едва перекрывал шум толпы. Все пришло в движение: вертелась карусель, взлетали в воздух качели, палили в тире, вокруг духового оркестра кружились пары; словно кто-то запустил огромную заводную игрушку и теперь она будет вертеться, пока не кончится завод. В кафе царило оживление, на столе, за которым Анна-Мария оставила молодежь, лежали пальто и брошенные сумочки; должно быть, все ушли танцевать, кружиться на карусели, качаться на качелях. Разрумяненные, растрепанные парочки прибегали выпить стакан лимонада и снова убегали. Луизетта радостно приветствовала Анну-Марию. Она танцевала с русским богатырем и, совсем запыхавшись, обмахивалась носовым платком. Русский рассказывал всякие смешные истории; вероятно, он говорил все время, пока они танцевали, и в тире и на качелях, но он не надоел Луизетте, нет! Она веселилась и радовалась вовсю.
— …Я вез почту из Бордо в Париж; при мне были настоящие документы… — рассказывал русский, похожий на опролетарившегося великого князя и пользовавшийся лихим жаргоном парижских предместий, — я влип при выходе из метро, но, к счастью, уже успел сдать чемодан по адресу! Поэтому я следовал за шпиками довольно весело, словно ждал от них приятного сюрприза.
Луизетта смеялась, и вся прочая молодежь, отдыхавшая после танцев, тоже слушала и смеялась…
— …Тут, — продолжал великан русский, — меня стали таскать из одного полицейского участка в другой. Такая уж у них метода, хотят замести следы… Но я придумал выход: официант, который принес мне поесть — тогда разрешали заказывать еду в кафе, — обещал сходить к моей матери и объяснить ей, где я нахожусь… Пока мать собралась, меня уже успели перевести в другое место!
Все безумно веселились.
— …Мать, — рассказывал русский, и разбушевавшемуся после передышки духовому оркестру не удавалось заглушить его могучий голос, — так и не нашла меня… Но, как видите, все уладилось. Должен вам сказать, что мать и сестра у меня занимаются изготовлением фальшивых ресниц…
— Это еще что такое?
Луизетта просто изнемогала от смеха, и другие тоже, а вместе с ними и сам русский…
— Сумасшедшая история, — говорил он, — совершенно в русском духе, только с русским может такое случиться. Мать и сестра занимаются у меня изготовлением фальшивых ресниц, ну, тех, какие приклеивают себе кинозвезды… Это очень кропотливая работа…
— Ха! Ха! Ха! — Смех все усиливался…
— Уверяю вас! Очень кропотливая работа, их делают из кроличьей шерсти…
— Послушай… Ой, погоди, не могу больше! — В приступе смеха Луизетта чуть не свалилась со скамейки.
— Он сам не знает, что говорит, — вмешалась невеста русского. — Если бы твоя мать услышала…
— Допустим, я ошибаюсь, не все ли равно. — Он не любил спорить. — Во всяком случае, это очень кропотливая работа, их наклеивают по одной, ресницу за ресницей, на узенькую клейкую ленточку, из гуттаперчи…
Луизетта тихонько стонала от смеха.
— Вы послушайте, он точно про шины рассказывает, клей, гуттаперча!..
— …и всовывают ее вам в глаза! — ничуть не смущаясь, продолжал русский.
— При чем тут фальшивые ресницы твоей сестры, они, что ли, помогли тебе выйти из кутузки? — спросил жених Луизетты.
— Не порть мне весь эффект! Фальшивые ресницы мамаша и сестра делали для Института красоты, а Институт красоты принадлежал одной латышке, а латышка была любовницей Штюльпнагеля! Понятно? Так вот, пока мама разыскивала меня по всем полицейским участкам, сестра разыскивала латышку, а латышка — Штюльпнагеля, но никак не могла его поймать, и поэтому меня выпустил начальник его канцелярии или еще кто-то там… Вот каким образом, благодаря нашим фальшивым ресницам, мне не пришлось ехать в Германию, что могло бы оказаться моим последним путешествием.
— Нет, вы только послушайте! — кричал жених Луизетты.
Все еще хохотали, когда в дверях кафе показался Жако в сопровождении высокого полного мужчины в светло-желтых перчатках.
— Барышня, а вот и полковник с мэром! — воскликнула донельзя возбужденная Луизетта.
Жако прокладывал себе дорогу в шумной толпе, наводнившей кафе.
— Аммами! — сказал он.
Глаза у него были такие добрые, такие голубые, и на миг Анне-Марии показалось, что она рада ему. Но, видимо, она ошиблась, так как ей по-прежнему было скучно. Жако сел рядом с ней.
— Вам рассказали, какой мы подняли шум? Все идет прекрасно, как нельзя лучше, это все очень, очень полезно. В конце концов должен сознаться — я очень доволен, что этого беднягу Робера Бувена, которого я никогда в глаза не видел, посадили в тюрьму! Возмущение, чувство несправедливости объединяет людей; вдруг проявились истинные чувства большинства населения… Не правда ли, господин мэр?
Мэр сидел против них.
— Вы совершенно правы, полковник. Если бы дела Робера Бувена не существовало, его следовало бы выдумать. Нам оказали огромную услугу!
Мэр, казалось, был доволен положительно всем: жизнью, своим зычным голосом, перчатками, прекрасным здоровьем, вином, которое он пил… Рядом с ним широкоплечий и сутулый Жако выглядел бледным; несмотря на дубленую кожу и резкие морщины, в нем чувствовалось что-то бесконечно отзывчивое и мягкое; все дело, наверное, было в выражении его лица.
— Итак, можно открывать митинг? — спросил он.
И вся молодежь, смотревшая ему в рот, тут же поднялась.
— Аммами, — продолжал полковник, — сядьте на террасе, чтобы я не терял вас из виду, мы уедем вместе… У меня машина, я взял ее в гараже Феликса! Как вам это понравится? Вы чудо из чудес, Аммами, вы оказались правы по всем пунктам, и я благодарю вас за то, что вы направили меня на путь истинный.
Жако, мэр, Аммами, а следом за ними и все остальные вышли на террасу.
— Здравствуйте, полковник! — крикнул на ходу какой-то мужчина.
— А, здорово, Джекки! И вы здесь?
— Да, я в не безызвестном вам домишке, в деревне, за гаражом Феликса.
— Вы приехали на праздник или на митинг?
— Я здесь в качестве наблюдателя, только в качестве наблюдателя, я политикой не занимаюсь…
Полковник хлопнул его по плечу, и Джекки улыбнулся, глядя на него сверху вниз. Он был на голову выше полковника, и голова эта клонилась долу, увлекая за собой худое длинное тело, — не тело, а настоящая лиана! Его лишенные растительности щеки были похожи на смятую папиросную бумагу.
