Это откровение заставило мисс Гостри еще глубже задуматься.
— Заставлять насильно принимать целый нравственно-интеллектуальный комплекс или набор! Ну знаете!
— В сущности, в Вулете я его принимал, — сказал он. — Правда, там — дома — я не совсем понимал это.
— В таких случаях редко кто способен, — поддержала его мисс Гостри, — охватить весь объем, как вы, наверное, сказали бы, подобного набора. Но мало-помалу он вырисовывается, все время маяча перед вами, пока наконец вы не видите его целиком.
— Я вижу его целиком, — как-то рассеянно отозвался он, меж тем как глаза его словно были прикованы к гигантскому айсбергу в ледяных синих водах северного моря. — И он прекрасен! — вдруг, как-то не к месту, воскликнул он.
Но мисс Гостри, уже привыкшая к его скачкам, крепко держалась нити разговора.
— Да уж! Что может быть прекраснее, — когда тщишься забрать в свои руки других, — чем отсутствие воображения!
Это сразу повернуло его мысли в иное русло.
— Совершенно верно! То же самое я вчера вечером сказал Чэду. То есть сказал, что у него начисто отсутствует воображение.
— Стало быть, нечто общее у него со своей матушкой есть, — проговорила Мария.
— Общее то, что он умеет «забирать в руки» других, как вы выразились. И все же забирать в руки других, — добавил он: эта тема была ему явно интересна, — можно и при богатом воображении.
— Вы говорите о мадам де Вионе? — высказала догадку мисс Гостри.
— О, у нее бездна воображения.
— Не спорю… и с давних пор. Впрочем, есть разные способы забирать в свои руки других.
— Без сомнения… У вас, например!..
И он в самом благодушном тоне хотел было продолжать, но она не дала:
— Положим, я этим не занимаюсь, так что нет смысла устанавливать, богатое ли у меня воображение. А вот у вас его чудовищно много. Больше, чем у кого бы то ни было.
Это его поразило.
— Чэд то же самое мне заявил.
— Вот видите… Хотя не ему на это жаловаться.
— А он и не жалуется, — возразил Стрезер.
— Еще бы! Вот уж чего недоставало! А в какой связи возник этот вопрос? — поинтересовалась Мария.
— Он спросил меня, что это мне дает.
Последовала пауза.
— Ну, поскольку я спросила вас о том же, я уже получила ответ. Вы обладаете сокровищами!
Но его мысли уже ушли в сторону, и он заговорил о другом:
— Все же миссис Ньюсем не лишена воображения. Вот вообразила же она — чего никак нельзя забывать! — то есть тогда воображала и, очевидно, воображает и сейчас — всякие ужасы, которые мне надлежало здесь обнаружить. Я и был законтрактован, по ее мнению — совершенно непоколебимому, — их обнаружить. И то, что я их не обнаружил, не сумел или, как ей видится, не захотел, является в ее глазах постыдным нарушением контракта. Этого она не в состоянии вынести. Отсюда и разочарование.
— Вы имеете в виду, что вам надлежало найти ужасным самого Чэда.
— Нет, женщину.
— Ужасную?
— Такую, какой миссис Ньюсем себе ее упорно воображала.
Стрезер замолчал, словно любые слова, которые он мог употребить, ничего не добавили бы к этой картине. Его собеседница тоже молчала, размышляя.
— Она вообразила вздор — что, впрочем, ничего не меняет.
— Вздор? О! — только и произнес Стрезер.
— Она вообразила пошлость. И это свидетельство низких мыслей.
Он, однако, не стал судить так строго:
— Всего лишь неосведомленности.
— Непоколебимость плюс неосведомленность — что может быть хуже?
После такого вопроса Стрезер мог бы воздержаться от дальнейших обсуждений, но он предпочел не придавать ему значения.
— Сара уже обо всем осведомлена — сейчас, но она по-прежнему придерживается версии ужасов.
— О да. Она ведь тоже из непоколебимых, на чем иногда очень удобно сыграть. Если в данном случае невозможно отрицать, что Мари прелестна, можно, по крайней мере, отрицать, что она хороший человек.
— Я, напротив, утверждаю, что ее общество хорошо для Чэда.
— Однако не утверждаете, — она, видимо, добивалась тут полной ясности, — что оно хорошо для вас.
Но он продолжал, оставив ее слова без внимания:
— И к этому выводу я хотел бы, чтобы они сами пришли, увидели собственными глазами: ничего, кроме хорошего, в дружбе с ней для него нет.
— И теперь, когда они увидели, они все равно упорствуют, утверждая, что ничего хорошего в ней вообще нет.
— Увы, по их мнению, — вдруг признался Стрезер, — ее общество дурно даже для меня. Но они упорствуют, потому что закоснели в своих представлениях, что для нас обоих хорошо, а что плохо.
— Вам, для начала, — Мария, с готовностью принимая в нем участие, ограничилась одним вопросом, — хорошо бы изгнать из вашей жизни и, по возможности, из вашей памяти ужасного коварного трутня, на которого мне придется, как ни неприятно, все же им намекнуть, и, что даже важнее, избавиться от более явного, а потому чуть менее страшного зла — от некой особы, чьим союзником вы тут заделались. Правда, последнее сравнительно просто. В конце концов, вам ничего не стоит в крайнем случае отказаться от такого ничтожного существа, как я.
— В конце концов, мне ничего не стоит в крайнем случае отказаться от такого ничтожного существа, как вы. — Ирония была столь очевидна, что не требовала усилий. — В конце концов, мне ничего не стоит в крайнем случае забыть это существо.
— И прекрасно. Будем считать это выполнимым. Но мистеру Ньюсему придется забыть нечто более ценное. Как он с этим справится?
— Да, тяжкое дело. Именно к этому я должен был его склонить, именно тут мне предлагалось обработать его и оказать ему помощь.
Она выслушала его молча и приняла, ничего не смягчая, — возможно, потому, что ничего нового он ей не открыл, и она мысленно соединила все факты, не показывая, какими нитями их связала.
— А вы помните наши беседы в Честере и Лондоне о том, как я стану вас направлять?
Она упомянула об этих давно ушедших в прошлое разговорах, словно в названных городах они вели их неделями.
— Вы и сейчас меня направляете.
— Пожалуй. И все же, худшее — вы оставили для него достаточно места — возможно, еще впереди. Вы еще можете рухнуть.
— Да, вполне. Но вы не отступитесь…
Он замялся, она молчала.
— Не отступлюсь от вас?..
— Пока я смогу выдержать.
Теперь она, в свой черед, уклонилась в сторону.
— Мистер Ньюсем и мадам де Вионе скорее всего, как мы уже говорили, уедут за город. Сколько, вы полагаете, вам удастся выдержать без них?
Стрезер ответил вопросом на вопрос:
— Вы хотите сказать — уедут, чтобы избавиться от меня?
Ее ответ прозвучал напряженно:
— Не сочтите за грубость, если я скажу, мне кажется, они не прочь побыть без вас.
Он вновь бросил на нее жесткий взгляд, словно в мыслях у него промелькнуло что-то сильно его задевшее, он даже побледнел. Но заставил себя улыбнуться.
— Вы хотите сказать, после того что они со мной сделали?
— После того, что Мари с вами сделала.
Он только рассмеялся в ответ; он уже владел собой.
— Но она еще ничего не сделала.
Несколько дней спустя он сел в поезд на станции — и до станции, выбранной наугад; стояли редкие, что бы там ни происходило, дни, и он решил отправиться в путь, повинуясь побуждению — весьма наивному — целиком посвятить один из них французскому ландшафту с его неповторимо прохладной зеленью, в который до сих пор заглядывал лишь через продолговатое оконце картинной рамы. Сельская Франция оставалась для него по большей части областью воображения — фоном для художественного вымысла, питательной средой живописи, питомником литературы; по сути, столь же далекой, как Греция, и, по сути, почти столь же малодоступной. Романтическое настроение могло сложиться у Стрезера из элементов весьма легковесных, и даже после всего, через что, как ему казалось, он недавно «прошел», он был способен испытывать волнение от возможности увидеть где-то что-то, напоминавшее маленькое полотно Ламбине, которое много лет назад покорило его в бостонской лавке и, нелепо, навсегда запало в память. Пейзаж этот, насколько ему помнилось, предлагался по баснословно низкой, если верить знатокам, для кисти Ламбине цене — цене, услышав которую наш друг особенно ясно осознал себя бедняком, будучи вынужден признать, что даже на таких условиях покупка остается для него неисполнимой мечтой. От мечты он все же отказался не сразу и еще целый час прикидывал и перебирал в уме возможность ее осуществления. Это была единственная безумная попытка в его жизни купить произведение искусства. Попытка, скажем прямо, весьма скромная, зато память о ней, без всяких на то оснований, но в силу каких-то случайных ассоциаций, была сладостной. Пейзаж Ламбине остался с ним навсегда как материальный предмет, невозможность приобретения которого он всю свою жизнь особенно остро ощущал, — то единственное творение, ради которого он был готов переступить через свою природную застенчивость. Он понимал: доведись ему увидеть этот пейзаж снова, он, пожалуй, испытал бы удар, даже шок, и у него ни разу не возникло желания повернуть вспять колесо времени, чтобы снова взглянуть на пейзаж Ламбине, каким тот предстал перед ним тогда под падающим сверху светом в темно-бордовом храме искусств на Тремонт-стрит. Однако совсем другое дело увидеть запечатленный памятью сплав разложенным на составные части, содействовать восстановлению всего пережитого в тот далекий час — пыльный день в Бостоне, задний фасад Фитчбергского вокзала, темно-бордовое святилище, изумрудное видение, смехотворно дешевая цена, тополя, ивы, камыши, река, серебрящееся солнечное небо, темная стена леса, закрывавшая горизонт.
