Весь остаток этого беззаботного дня он провел на фоне той же картины — так, по крайней мере, ему казалось, и, более чем когда-либо, находился под ее чарами, когда предвечерний час — так около шести — застал его дружески беседующим с дородной женщиной в белом чепце, с басовитым голосом, стоящей у дверей auberge[100] самой большой в округе деревни — деревни, открывшейся его взору скоплением белого и синего, оправленного в медяную зелень, с рекой, текущей не то вверху, не то внизу — где именно, невозможно было определить, но несомненно где-то за окружавшим харчевню садом. Многое произошло с нашим другом за этот благодатный день: стряхнув с себя сонливость, он побродил у подножия холма; пришел в восторг — почти в экстаз — от еще одной старинной островерхой церквушки, аспидно-серой снаружи и наново выбеленной и убранной бумажными цветами внутри; заблудился и вновь вышел на дорогу; побеседовал с местными селянами, которые, ему на удивление, оказались людьми куда более сведущими, чем он ожидал; заговорил, преодолев страх, вполне бегло по-французски, опорожнил bock жидковатого пива, светлого, парижского, в са£ё ближайшей, но не самой большой деревни, и все это, не выходя за пределы продолговатой золоченой рамы. Рама сама раздавалась и вширь и вдаль настолько, насколько было угодно его душе — правда, ему просто везло. Наконец он вернулся на равнину, поближе к станциям и поездам и, направившись в сторону того места, откуда начал прогулку, очутился таким образом перед хозяйкой «Cheval Blanc»,[101] которая встретила его с говорливым радушием, звучавшим словно постукивание сабо по булыжной мостовой, и нашла с ним общий язык на почве cotelette de veau à l'oseille[102] и последующих хлопот по его отбытию. Он отмерил добрый десяток миль, но не чувствовал усталости, лишь удовольствие, и, хотя весь день провел в одиночестве, ни разу даже не вспомнил об остальных, так погружен он был в свои переживания, в свою драму. Ее, эту драму, можно было считать уже миновавшей, достигшей апогея, и все же она, лишь представился случай, снова заявила о себе. И стоило ему наконец преодолеть ее, как она тут же напомнила о себе, и он чувствовал, что, как ни странно, все продолжается.
Потому что весь день он был во власти пленительной картины — картины, которая более, чем что-либо иное, служила сценой и подмостками, на которых даже шелест ив и оттенки неба были насыщены воздухом его драмы. Драма эта, ее персонажи — что только сейчас открылось ему — заполняли все пространство вокруг него, особенно удачным казалось, что они появились именно здесь, в предоставленной им обстановке, с какой-то неизбежностью. Словно эта обстановка делала их появление не только неизбежным, но чуть ли не естественным и неотъемлемым, а потому тут, по крайней мере, было легче и приятнее с ними ладить. Ни в одном другом месте Стрезер не чувствовал такого разительного контраста с обстановкой Вулета, как ощутил сейчас, заканчивая, к обоюдному их удовольствию, переговоры с хозяйкой «Cheval Blanc». Бедная и простая, скудная и примитивная обстановка ее харчевни была в высшей степени тем, что на его языке называлось «это настоящее», даже больше, чем старинные высокие покои мадам де Вионе, по которым разгуливал призрак Империи. За этим «настоящим» стояло еще очень многое из того ряда, с которым ему приходилось осваиваться; и было, разумеется, странно, но так оно было, что именно здесь оно получило полное выражение. Все его наблюдения, все до единого, нашли здесь свое место; каждое дуновение прохладного вечера вписывалось строкой в этот текст. Текст же этот говорил о том, что в подобных уголках все происходит так, как происходит, и тот, кто избрал их для своих прогулок, должен отдавать себе отчет, с чем будет иметь дело. А пока наш друг, во всяком случае, с удовольствием любовался — в том, что касалось деревни, — скоплением извилистого белого и синего, оправленного в медяную зелень, а заодно и глухим торцом, окрашенным в невесть какой цвет. Все это было частью испытываемого им удовольствия, словно подтверждая, насколько невинны его забавы; так же как его вполне удовлетворило, когда чуть позже и картина и рама истаяли вместе с подробным описанием хозяйкой тех яств, какими она могла утолить аппетит своего посетителя. Короче, он почувствовал уверенность, а это было главное — то, что ему хотелось почувствовать. Его даже нисколько не огорчило, когда хозяйка заявила, что сгол, по правде говоря, был накрыт для двух парижан, которые, в отличие от месье, прибыли по реке в собственной лодке и с полчаса назад попросили ее приготовить им ужин, какой сумеет, а сами отправились дальше полюбоваться окрестностями. Так что пока месье, если он не против, может пройти в сад — такой, какой уж есть, — куда она, с его разрешения, подаст ему — там стоят и столики и скамейки — в преддверии ужина кружку «горького». И туда же придет доложить о возможности нанять до станции экипаж; во всяком случае, чем-чем, a agrément[103] по части реки он будет обеспечен.
Следует, не медля, упомянуть, что в течение следующих двадцати минут месье получал agrément от многого другого, в особенности от почти нависшей над водой в конце сада небольшой простенькой беседки, чей заслуженный вид свидетельствовал о том, как много и с каким удовольствием ее посещали. Это была даже не беседка, а скорее чуть возвышавшийся над землей помост со скамейками и столиком, огражденный перильцами и снабженный навесом; отсюда открывался широкий обзор сизовато-синего потока, который, сделав невдалеке крутой поворот, сначала исчезал из виду, чтобы потом уже на значительном расстоянии появиться вновь. Было ясно, что это шаткое сооружение пользовалось большим спросом для воскресных и прочих пирушек. Стрезер расположился в нем и, хотя был уже изрядно голоден, находился в приятнейшем расположении духа. Уверенность в себе, которую он вдруг обрел, лишь укреплялась журчанием воды, подернутой рябью рекой, шелестом камышей на другом берегу, прохладой, навеваемой парой лодок, привязанных к грубо сколоченным мосткам. На той стороне — немного выше — зеленели луга под подернутым дымкой жемчужным небом, которое прорезали купы подстриженных деревьев, казавшиеся плоскими, как шпалеры, и, хотя остальная часть деревни раскинулась окрест, везде — куда ни глянь — было так пусто, что искушение усесться в одну из лодок рождалось само собой. По такой реке она поплыла бы даже прежде, чем гребец взялся за весла, легкие взмахи которых лишь способствовали бы полноте впечатления. Эта мысль так захватила нашего друга, что он даже поднялся на ноги, но от резкого движения вдруг почувствовал, как сильно устал, и прислонился к стояку, продолжая любоваться рекой. И тут он увидел нечто, что приковало его внимание.
То, что он увидел, было как раз тем, чего недоставало: из-за крутой излучины показалась лодка с молодым человеком, держащим весла, и дамой под розовым зонтиком на корме. Нашего друга мгновенно словно озарило — вот чего не хватало для полноты картины, не хватало весь день, а сейчас медленным течением вносило в пейзаж как последний завершающий штрих. Они приближались медленно, отдавшись во власть реки, и явно направлялись к причалу, вблизи которого находился Стрезер; не менее очевидно было и то, что перед ним те двое, кому хозяйка сейчас стряпает ужин. Они, на взгляд нашего друга, составляли счастливую пару — молодой человек в рубашке с короткими рукавами и молодая женщина, изящная, привлекательная, — несомненно прибывшие сюда издалека, однако знакомые с окрестностями, хорошо осведомленные по части того, что может им предоставить сей уголок. По мере их приближения в голове нашего друга теснились и дальнейшие догадки: двое в лодке были знатоками, ценителями, завсегдатаями этих мест — во всяком случае, посещали их не впервые. Они, смутно чувствовал Стрезер, знали, куда и как причалить, а поэтому выглядели еще более идиллической четой; но не успел наш друг так подумать, как гребец поднял весла, и лодку стало сносить в сторону. Тем не менее она уже настолько приблизилась, что Стрезеру почему-то почудилось, будто дама на корме подозревает о его присутствии и что он наблюдает за ними. Она что-то решительно сказала своему спутнику, но тот даже не обернулся, и у нашего друга сложилось впечатление, что она велела ему затаиться. Так или иначе, но они насторожились и в результате заколебались, следовать ли намеченному курсу, и продолжали колебаться, держась пока в некотором отдалении от берега. Все это произошло неожиданно и стремительно — так стремительно, что Стрезер, едва успев окинуть их взглядом, вдруг обнаружил нечто такое, что чуть не вскрикнул. За эту секунду он тоже их разглядел — разглядел и убедился, что знает даму, чей розовый зонтик, колыхаясь и скрывая ее лицо, вносил прелестное розовое пятно в сияющий пейзаж. Да, произошла невероятная — одна на миллион — случайность! Но если он узнал даму, то узнал и джентльмена; джентльмен, который все еще сидел к нему спиной, стараясь держать лодку подальше от берега, этот идиллический герой без пиджака, так остро откликнувшийся на испуг своей дамы, был — под стать чудесному случаю — не кто иной, как Чэд.
