Стало быть, Чэд и мадам де Вионе, как и он сам, проводили день за городом — и вот, хотя это казалось столь же неправдоподобным, как совпадения в романах, даже чуть ли не фарсом, место их загородной прогулки совпало с тем, которое выбрал он; и мадам де Вионе первая, на расстоянии узнав его, пришла в трепет — да-да, так оно и было — от этой удивительной встречи. Стрезер, наблюдавший за лодкой, мгновенно понял, что происходит: пара в лодке испытывала затруднение даже большее, чем он; немедленным побуждением мадам де Вионе было найти выход из неловкого положения; и теперь она поспешно и решительно обсуждала с Чэдом, чем они рискуют, выдав себя. Он видел, они охотно проплыли бы мимо, если были бы уверены, что он их не признал, а поэтому и сам несколько секунд находился в нерешительности. Он словно видел сейчас до боли живой фантастический сон, который длился всего несколько секунд, но вселил в него чувство ужаса. Так они, каждый со своей стороны, испытывали противную сторону, и, по понятной причине, хранили молчание, которое взрывало тишину сильнее любой самой резкой ноты. За эти мгновения Стрезеру вновь пришло в голову, что ему остается лишь одно — разрешить создавшуюся неловкость, выразив удивление и радость. Что он немедленно и сделал, даже с чрезмерным усердием: замахал шляпой и тростью, стал громко звать их по именам — действия, принесшие облегчение, как только пара в лодке откликнулась на его призывы. Лодку, все еще находившуюся на середине реки, сильно закачало, что было совершенно естественно, поскольку Чэд, обернувшись, приподнялся с сиденья, а его спутница весело закрутила зонтиком. Чэд тут же вновь взялся за весла, лодка сделала полный поворот, и в воздухе разлилось приятное изумление и облегчение, которые, как все еще воображалось Стрезеру, не могли не исключить дурного чувства. Он спускался к воде под впечатлением, будто переборол в себе это чувство — чувство, что его друзья пытались «вычеркнуть» его, увидев на лоне природы, рассчитывая, что он их не заметит. Теперь он ждал их, сознавая, что лицо его выдает мысль, которую пока стереть не удалось — мысль, что они проплыли бы мимо, словно ничего не видя и не зная, пожертвовав ужином и не погнушавшись обмануть хозяйку, если сам он не определил бы линию их поведения. Мысль об этом — по крайней мере в тот момент — омрачала радостную картину. И только позднее, когда борт лодки стукнулся о мостки и он помог Чэду и мадам де Вионе сойти на берег, все остальное как бы отступило перед чудом этой нечаянной встречи.
Было бы много лучше для обеих сторон, если бы они отнеслись в конце концов к этой встрече как к наваждению, а не пытались смягчить положение, пустив в ход целый короб объяснений. Почему, не говоря уже о странности этого происшествия, положение, в которое они попали, следовало смягчать, вопрос, который в тот момент, естественно, не имел значения и, по правде говоря, поскольку это касается нашего повествования, заинтересовал лишь Стрезера, да и то позднее и когда он остался наедине с собой. Позднее и оставшись наедине с собой, он припомнил, что был единственным, кто пустился в объяснения, поскольку они его ничуть не затрудняли. Правда, ему все время не давала покоя мысль, что его друзья, пожалуй, в глубине души подозревают, будто он подстроил это совпадение, изрядно потрудившись, чтобы придать ему видимость случайности. Такая возможность — обвинения с их стороны — была, разумеется, совершенно несостоятельна, тем не менее все происшествие, если взглянуть на него их глазами, было явно необычайным, и он едва сдерживался, чтобы не начать приносить им извинения за свое присутствие. Извинения были бы так же бестактны, как его присутствие было, по сути дела, неуместным; и наилучшим для всех решением оказалось то, которое он на этот раз, к счастью, принял, не совершив обидной ошибки. Ничего похожего ни на вызов, ни на оправдания не прозвучало ни снаружи, ни внутри; и снаружи и внутри все содействовало их забавному воссоединению, общему invraisemblance[104] происшествия, той очаровательной случайности, что они, те двое, мимоходом заказали ужин, очаровательной случайности, что сам он еще не ел, очаровательной случайности, более того, что их планы, время, отведенное для прогулки, короче, поезд là-bas[105] — все совпадало для того, чтобы им вместе вернуться в Париж. Но самая очаровательная случайность, вызвавшая очень звонкое, очень радостное «Comme cela se trouve!»[106] у мадам де Вионе, ждало их впереди, когда они уселись за стол, а хозяйка сообщила Стрезеру, что сдержала слово и теперь он вполне может рассчитывать на экипаж, который отвезет его на станцию. Это решало и вопрос об отъезде для его друзей; экипаж — какая удача! — послужит и им; а ему было так приятно тем самым помочь им в выборе поезда. Сами они — по словам мадам де Вионе — оказались до неестественности нерешительными, оставив это на потом, хотя позднее Стрезеру припомнилось, что Чэд весьма решительно вмешался в разговор, чтобы предупредить ложное впечатление, и, смеясь над легкомыслием своей спутницы, особенно подчеркнул: кто-кто, а он, сколько бы ни был ослепителен день, не настолько ослеплен, чтобы не знать, что ему нужно.
Позднее Стрезеру припомнилось еще и то, что это вмешательство привлекло его внимание, поскольку было почти единственным со стороны Чэда; и еще ему припомнилось, в ходе последующих размышлений, многое такое, что, так сказать, сходилось воедино. Среди прочего, например, и то, что поток возгласов удивления и восторга бесподобная женщина излила по-французски, поразив его неслыханным обилием идиоматических оборотов, которыми владела в совершенстве, но которые, как он, пожалуй, сказал бы, несколько отдалили ее от него, поскольку, хромая во французском, он не мог следовать за ее изящными скачками и пируэтами. До сих пор между ними не возникало сложностей из-за его французского языка: она этого не допускала — для женщины, столько много в жизни познавшей, такой проблемы попросту не существовало, но сейчас она говорила в какой-то странной, не свойственной ей манере, отбрасывавшей ее в класс или разряд обычных говорунов, энергичную трескотню которых он к этому времени уже более или менее умел понимать. Когда она говорила на своем очаровательном и несколько странном английском, по которому он лучше ее знал, ему казалось, он слушает существо — одно среди миллионов, — говорящее на совершенно своем языке, владеющее монополией на особенные оттенки речи, удивительно изящные, однако обладающие красками и каденцией, столь же неподражаемыми, сколь и случайными. На английский мадам де Вионе перешла, когда они примостились в зальце харчевни и уже знали, что их дальше ждет, а поток восторгов по поводу чудесного совпадения неизбежно иссяк. И тут впечатление Стрезера приобрело более отчетливую форму — впечатление, которому суждено было углубляться и уточняться, — что милой паре очень нужно отводить ему глаза, отвлекать его внимание, делать хорошую мину и что все это разыгрывает перед ним — кстати, великолепно — она. Он, разумеется, знал, что им было от чего отводить людям глаза: их дружба, их короткие отношения требовали многих объяснений — в чем миссис Покок не преминула бы просветить его за любые двадцать минут, проведенных в ее обществе, не знай он этого сам. Только, согласно его теории, как нам известно, такие факты были в высшей степени не его делом и, кроме того и сверх того, относились к числу истинно прекрасных; и это, возможно, подготовило бы его к любым неожиданностям и защитило от мистификаций. Однако, когда они тем вечером вернулись в Париж, он знал, что, в сущности, оказался и неподготовленным и незащищенным; а так как мы уже упомянули, какие факты ему пришлось по возвращении вспоминать и истолковывать, нелишне также, не откладывая в долгий ящик, сказать: пережитое им за эти несколько ночных часов — а он так и не ложился до утра — внесло в его запоздалое прозрение некий аспект, весьма полезный для наших целей.
Теперь он осознал, что более или менее его задело при этой встрече — тогда осознавал лишь наполовину. Еще многое предстояло ему понять, даже после того, как они, по его выражению, «примостились» в зальце харчевни: его сознание, хотя и несколько затуманенное, пережило острейшие мгновения, пока они совершали туда свой переход, — потрясшее его падение в невинный, дружеский край по имени «богема». В харчевне они свободно расположились за столом, сожалея, что чересчур быстро расправились с двумя-тремя блюдами, и восполнили их недостаток лишней бутылкой, пока Чэд несколько нервно и, возможно, не совсем уместно балагурил с хозяйкой. Все это в итоге свелось к тому, что в воздухе запахло маскарадом и театром, и не как удачное сравнение, а как результат произносимого и высказываемого; к тому же они словно не замечали всего этого, и, хотя им не было нужды таким образом себя держать, Стрезер не видел, как они могли бы держать себя иначе. Не видел он этого и час или два спустя после полуночи, когда уже в гостинице, долго, без света и не раздеваясь, сидел в своем номере на диване, уставившись в одну точку. Ему была предоставлена полная возможность делать любые выводы. И он сделал тот вывод, что в основе очаровательного приключения была ложь — ложь, в которую теперь можно было прямо и сознательно ткнуть пальцем. С ложью на устах они ели и пили, болтали и смеялись, ждали с нетерпением обещанную carriole, а потом, усевшись в повозку, покорно тряслись три или четыре мили по окутанным летними сумерками окрестностям. Застолье, использованное как средство маскировки, сослужило свою службу; болтовня и смех сыграли такую же роль, и лишь во время их несколько утомительной поездки на станцию, ожидания поезда, пришедшего с опозданием, да благодаря охватившей их усталости и молчанию, которое царило в полуосвещенном купе часто останавливающегося поезда, он подготовил себя к грядущим размышлениям. Да, все это был спектакль, разыгранный мадам де Вионе, и хотя ее игра, спотыкаясь, шла к концу, — потому что и сама она уже изверилась, словно спрашивая себя или, улучив мгновение, Чэд тайком спрашивал ее, какая в этом лицедействе польза, — спектакль тем не менее продолжался — продолжался в силу того, что им легче было продолжать его, чем прекратить.
