Глава XXXII
На следующий день никто ни о чем Кэтрин не спрашивал. А если бы и спросили, она ответила бы, что никакого разговора не было. Она немного поработала, ответила на кое-какие письма, заказала ужин, а потом села, подперев голову рукой и задумчиво глядя на исписанную страницу — словно за ней, как за полупрозрачной пленкой, открылись вдруг невиданные глубины. Лишь однажды она встала, взяла с полки отцовский древнегреческий словарь и разложила перед собой испещренные цифрами и значками заветные листы. Она разглаживала их со смешанным чувством удивления и надежды. Неужели однажды кто-то еще посмотрит на них вместе с ней? Раньше ей страшно было об этом подумать, сейчас — почти приятно. Кэтрин не подозревала, что за ней внимательно наблюдают, что каждый ее жест и малейший оттенок настроения изучаются пристально и с волнением. Кассандра старалась это делать как можно незаметнее, а их разговоры были так просты и невинны, что, если бы не внезапные паузы и заминки между фразами, возникавшие во время беседы и мешавшие ее плавному движению по накатанному пути, даже сама миссис Милвейн, послушав, не нашла бы в них ничего предосудительного. Уильям, придя ближе к вечеру и застав Кассандру одну, поспешил выложить важную новость. Только что он встретил Кэтрин на улице, и она его не узнала.
— Мне-то что! Но если бы на моем месте был кто-то из знакомых? Что бы он подумал? Глядя на нее, всякое можно подумать. Она была как… — он запнулся, — как лунатик — ничего перед собой не видит.
Для Кассандры важнее было то, что Кэтрин ушла, не сказав ей, из чего следовало, что та спешила на встречу с Ральфом Денемом. Но Уильяма это предположение почему-то не обрадовало.
— Стоит лишь раз нарушить условности, — начал он, — только раз позволить себе нечто такое, чего в обществе делать не принято, — и тот факт, что вы идете на свидание с молодым человеком, уже ничего не доказывает — разумеется, кроме того, что от слухов никуда не денешься.
Кассандра почувствовала укол ревности: Родни беспокоится о том, чтобы Кэтрин выглядела благопристойно, скорее как собственник, а не как друг. Оба они оставались в неведении относительно вчерашнего позднего визита Ральфа, так что у них не было повода поздравить себя с тем, что дело движется к развязке. Более того, в отсутствие Кэтрин они становились беззащитными перед любым посторонним вторжением, и этот постоянный страх портил им все удовольствие от уединения. Шел дождь, о прогулках нечего было и думать, к тому же Уильям, ревнитель благопристойности, полагал, что гораздо хуже, если их увидят вдвоем в городе, нежели застанут в комнате. Таким образом, попав в полную зависимость от распахивающихся дверей и тренькающих звонков, они даже беседу о Маколее толком не могли поддерживать, а что до второго акта трагедии Уильяма, то с этим тем более пришлось повременить.
В этих действительно непростых обстоятельствах Кассандра показала себя с лучшей стороны. Она сочувствовала Уильяму и разделяла его тревоги; но все же быть с ним вдвоем, сознавая себя этакими заговорщиками, ходящими по краю, оказалось так увлекательно, что она часто забывала об осторожности и начинала бурно выражать свои чувства. И Уильям наконец понял, что нынешнее его положение, при всей своей зыбкости, имеет и свои приятные стороны.
Когда дверь открылась, он вздрогнул, но приготовился мужественно встретить возможное разоблачение. Однако это оказалась не миссис Милвейн — в комнату вошла Кэтрин, а следом за ней — Ральф Денем. Кэтрин заметила, какое впечатление произвело ее появление, но сказала лишь: «Мы не будем вам мешать» — и вслед за Денемом скользнула за портьеру, отделявшую комнату с реликвиями. Не лучшее, на ее взгляд, убежище, но если выбирать между мокрыми тротуарами, парой музеев, что еще не закрылись в такой поздний час, или станцией метро, то она вынуждена была мириться с неудобствами собственного дома — ради Ральфа. В свете уличных фонарей он выглядел усталым.
Разделив таким образом пространство дома, обе пары какое-то время были заняты своими делами. Из-за портьеры доносилось только приглушенное бормотанье — как с той, так и с другой стороны. Наконец служанка пришла сообщить, что мистер Хилбери не вернется к ужину. Разумеется, вовсе не обязательно было извещать об этом Кэтрин, но Уильям все же спросил мнение Кассандры, причем сам тон вопроса не оставлял сомнений, что он намерен так или иначе поговорить с Кэтрин. Кассандра, из собственных соображений, принялась его отговаривать.
— Не кажется ли тебе, что мы отгородились от мира? — спросил он. — Думаю, мы могли бы как-нибудь развлечься — сходить в театр, например. Заодно пригласим Кэтрин и Ральфа!
Сердце Кассандры забилось от радости, когда он произнес эти два имени.
— А ты не подумал, что, быть может, они… — начала она, но Уильям перебил ее:
— Нет-нет, ничего такого. Я просто считаю, что нам не грех развлечься, пока твоего дяди нет дома.
И он приступил к выполнению своей дипломатической миссии с воодушевлением, но не без некоторого смущения: уже взявшись за портьеру, сначала пару секунд смотрел на женский портрет, несколько оптимистично причисленный миссис Хилбери к ранним работам сэра Джошуа Рейнолдса[88]. Еще немного потеребив в руках портьеру, он наконец отодвинул ее, уставившись в пол, сообщил новость о мистере Хилбери и предложил всем вместе провести вечер в театре. Кэтрин неожиданно обрадовалась, правда, так и не смогла назвать пьесу, которую ей хотелось бы посмотреть: все равно, сказала она. Выбор спектакля она доверила Ральфу и Уильяму, и те, с важным видом склонившись над газетой, принялись изучать объявления и сошлись на мюзик-холле. Дальнейшее было лишь делом времени. Кассандра никогда не была в мюзик-холле. Кэтрин рассказала ей немного об этом необычном зрелище, где следом за дамами в вечерних нарядах выходят белые медведи и сцена превращается то в таинственный сад, то в ателье модистки, то в придорожный трактир. Но какой бы ни была сегодняшняя программа, она непременно должна соответствовать высоким идеалам драматического искусства — по крайней мере, четверо зрителей в этом ничуть не сомневались.
Разумеется, и актеры, и постановщики были бы немало удивлены, если б знали, как воспримут их действо эти четверо, но в целом эффект был потрясающим. Зал наполняли звуки духовых и струнных инструментов, соперничавших между собой в грозной внушительности и взмывавших затем до тончайших жалобных нот. Алые и сливочно-белые задники, арфы и лиры, надгробные урны и черепа, протуберанцы гипса, алые бархатные кулисы и сияние бесчисленных огней — с древнейших времен и до наших дней бутафоры не создавали ничего столь эффектного.
Публика тоже была эффектна: дамы с обнаженными плечами, с султанами и боа — в партере, веселые и нарядные — на балконе, в обычной будничной одежде — на галерке. Но как бы ни отличались их одежды, все они сливались в шумную и отзывчивую массу, колышущуюся, и бормочущую, и трепещущую все то время, пока артисты перед ними танцевали, жонглировали и разыгрывали любовные сцены; они неохотно смеялись и не скоро потом успокаивались, но при этом охотно и беспорядочно рукоплескали, вплоть до громовых оваций. В какой-то момент Уильям заметил, что Кэтрин, подавшись вперед, тоже аплодирует, радостно и самозабвенно. Ее смех сливался со смехом толпы.
Этот смех его поразил, приоткрыв в характере Кэтрин нечто такое, о чем он раньше не подозревал. Но потом перевел взгляд на Кассандру — та во все глаза смотрела на клоуна и даже не улыбалась, слишком увлеченная зрелищем, чтобы смеяться, — совсем как ребенок, подумал он.
Представление подошло к концу, волшебство развеялось: зрители вставали, надевали пальто, кто-то стоял навытяжку под «Боже, храни короля», музыканты складывали партитуры, убирали инструменты, огни гасли один за другим, и наконец зал опустел, затих, наполнился гигантскими тенями. Но когда Кассандра, уже готовясь вслед за Ральфом шагнуть в проем вращающейся двери, оглянулась напоследок, вся романтика исчезла. И неужели каждый вечер, подумала она, кресла закрывают холстиной?..
Поход в театр оказался таким удачным, что, прежде чем разойтись, они задумали новую вылазку в город. Следующий день был субботний, следовательно, и Уильям, и Ральф будут свободны и могут посвятить все послеполуденное время поездке в Гринвич, где Кассандра никогда не была, а Кэтрин даже спутала его с Далиджем. На этот раз роль провожатого взял на себя Ральф, который и доставил всю компанию в Гринвич без приключений.
Уже не важно, насущные ли нужды или игры фантазии подарили Лондону множество прелестных уголков в его предместьях, — но только они идеально подходят для субботнего отдыха горожан в возрасте двадцати — тридцати лет. И в самом деле, если бы создателям всего этого великолепия было дело до потомков, то их бесплотные души могли бы по праву пожинать плода успеха, особенно в погожие дни, когда молодые парочки, любители достопримечательностей и просто отдыхающие выгружаются из поездов и омнибусов и устремляются в сады и парки. Как правило, творцов всего этого великолепия редко вспоминают по имени, однако Уильям с лихвой восполнил этот пробел, сыпля историческими фактами и воздавая дань памяти архитекторов и художников в таких лестных выражениях, что те и за год, верно, не собирали стольких похвал. Наши путешественники шли вдоль берега реки, Кэтрин с Ральфом немного отстали, и время от времени до них доносились обрывки лекции Уильяма. Кэтрин с улыбкой прислушивалась к этому голосу — почти незнакомому, хотя она отлично знала его. Новыми и незнакомыми были счастливые и уверенные ноты в его голосе: Уильям был очень счастлив. Кэтрин догадывалась, что рядом с ней он был лишен многих радостей. Она никогда не просила чему-нибудь ее научить, не соглашалась читать Маколея, не уверяла, что его пьеса уступает только творениям Шекспира. Она шла вслед за ними и улыбалась, отмечая восхищенный — но не подобострастный — тон Кассандры.
