Глава 25
В этот вечер она прижималась к нему сильнее, чем когда-либо прежде, и между страстными поцелуями шептала ему в волосы:
— Арнальд, мне кажется, что я люблю тебя еще сильнее. Быть может, я не любила бы тебя так сильно, если бы ничего не случилось… с другой девушкой.
В эту самую ночь, сидя на постели, она склонилась над ним и в какой-то отрешенности произнесла:
— И вот я стала твоей любовницей, как пишется в романах.
Редко два человеческих существа бывают так крепко слиты воедино, как были они после этого вечера. Теперь их любовь была не только лирической мелодией в природе, вплетающейся в запахи весны и зелено-голубую даль летнего неба, где весело порхают птицы и заход солнца предвещает встречу с зарей, когда быстро бегут дни, как робкая непропетая песнь, ждущая своих рифм.
Исчезла вся поэзия, как исчезает утром туман из долины; отныне их любовь была земной реальностью, в которой самое прекрасное уживается со всем, что противоречит прекрасному. Ужаснее всего было ее убеждение, что все происходящее прекрасно и возвышенно. Очертя голову, торжествующе она могла бы сейчас в восторге броситься вниз со скалы и разбиться об острые камни. Она стала считать его частью самой себя. Она была сильнее его. Она говорила «приди» — и он приходил, она вызывала его на ласки — и он покорно предавался им. Она требовала целиком отдаться ее воле — и он был ее покорным слугой. Отныне она жила и дышала, озаренная этим новым огнем; и когда ее возлюбленного не было рядом, ей казалось, что жизнь уходит от нее, ясные дни становятся тусклыми и пасмурными, окружающие ее люди — безжизненными тенями.
Теперь они не стеснялись своей близости, не скрывали ее от окружающих. Когда вечерами они встречались на улице и, обнявшись, удалялись из поселка, они не замечала возмущенных лиц в окнах, не слышали язвительных замечаний, отпускаемых по их адресу ребятишками и подгулявшими забулдыгами. Они уходили так далеко из поселка, что даже самые любопытные уличные мальчишки, махнув рукой, отказывались выслеживать их в ночи. Порою даже среди белого дня они целовались в кооперативе и так увлекались, что покупателям приходилось напоминать о своем присутствии. Любой час, любое место были подчинены торжеству их страстной любви. Их нескромность зашла так далеко, что они уже не обращали внимания на хозяйку дома, если она заставала их в постели.
Однажды ночью Салка вдруг спросила с испугом в голосе, как лунатик, очнувшийся на краю пропасти:
— Арнальдур, что ты сделал со мной? Я не узнаю себя. Что будет со мной, если когда-нибудь ты покинешь меня?
Не услышав ответа, она повторила с еще большей тревогой:
— Что будет со мной, если ты покинешь меня?
Не получив ответа и на сей раз, она в отчаянии обняла его и спрятала лицо у него на груди, в которой уже рождались перемены.
Все было забыто в эти знойные летние дни, даже столь милые сердцу социалистические преобразования и великолепные новые постройки, которые должны были вознестись здесь в Осейри и в долине, во славу передового рабочего класса. Никто не занимался и снабжением кооперативного магазина необходимыми товарами. И, вероятно, всемогущий Богесен вновь вернул бы к себе в конторские книги имена всех старых должников, если бы в лавке Свейна Паулссона не оказалось в избытке все то, чего не хватало в кооперативе, и он не предлагал товары на любых условиях. Кроме того, из достоверных источников стало известно, что в результате своей последней поездки на Юг Свейн Паулссон стал приверженцем Кристофера Турфдаля. Этот вывод легко можно было сделать из весьма немаловажного события: в газете «Народ» появилось стихотворение Свейна Паулссона. Большинство мужчин поселка разбрелись кто куда. Одни направились в горы, подрядившись за очень низкую плату на прокладку дороги или проводку телеграфной линии, лишь бы не остаться без работы; другие подались в соседние селения. Единственно, кто остался в поселке, — это рыбаки, занятые на моторных лодках у Стейнтора Стейнссона, — их каким-то таинственным образом у него стало уже три.
Арнальдур намекнул, что Кристофер Турфдаль почти обещал ему мандат в альтинге и поддержку своей партии в этом избирательном округе. Но, когда были опубликованы списки кандидатов, имени Арнальдура в них не оказалось. Одновременно стало известно, что Кристофер Турфдаль пришел к соглашению с руководством социалистической партии на Юге и что его партия предоставит им избирательный участок при условии, если они в качестве кандидата выдвинут более уравновешенного человека, чем Арнальдур Бьернссон.
— А я-то думала, что вы с Кристофером Турфдалем неразлучные друзья, — сказала Салка Валка, прочитав эти новости в газете. — Когда мне говорили, что он за глаза говорит дурно о тебе, я думала, что это ложь и клевета.
— Единственное, что мне Кристофер Турфдаль обещал определенно, так это должность управляющего кооперативным обществом, когда оно крепко станет здесь на ноги и если, конечно, я сам соглашусь на этот пост, — ответил Арнальдур. — Меня ни чуточки не трогает, что я не стал членом альтинга. Я даже не знаю, хочу ли я стать управляющим кооперативным обществом, несмотря на сносную плату. У меня есть ты, чего мне еще желать?
Она посмотрела на него продолжительным взглядом, но ничего не ответила.
— Тебе нужен новый костюм, — сказала она наконец. — А сорочек у тебя и вовсе нет.
Делиться всем, что она имеет, делать все для других было в характере Салки. Она подарила ему туфли, носки и кепку. Она дала ему денег на новый костюм, и за ее деньги он оделся с ног до головы. Все лучшее, что было в лавке Свейна Паулссона и чего не было в кооперативном магазине, она купила для него за свои деньги. Не проходило дня, чтобы она что-нибудь не дарила ему. С утра до вечера он курил сигареты за ее счет. Наконец она стала готовить для него пищу, попросив разрешения у его хозяйки занять небольшой уголок в кухне.
— Салка, — сказал он, после того как они несколько раз обедали вместе. — Сделай мне одолжение, не бери в рот нож. Мне неприятно смотреть.
— Почему?
— Отвратительное зрелище.
— Отвратительное? — повторила она, испугавшись. — Почему отвратительное? Никогда не думала об этом.
Но краска стыда залила ее лицо.
— Нигде в мире ты не увидишь, чтобы люди так ели. Это считается признаком дурного тона. Прости меня, дорогая, за мои интеллигентские привычки, но я ничего не могу поделать. Прежде всего человек должен усвоить определенные манеры.
Долгое время она сидела молча и неуклюже подбирала вилкой оставшуюся на тарелке пищу, не решаясь поднять на него глаза. Наконец она сказала:
— Давным-давно, когда мы были еще маленькими, ты учил меня, что нужно держать тело в чистоте, чтобы не завшиветь и не ходить неряхой. Прошлым летом ты сделал замечание о моих зубах, ты сказал, что они желтые и их нужно чистить, Я всегда прислушиваюсь к твоим советам. Я больше никогда не буду есть с ножа. Пожалуйста, говори мне, когда я что-нибудь делаю не так.
По ночам на улицах поселка они сталкивались с овцой и двумя ягнятами. Животное с испугом шарахалось в сторону. В углу двора за изгородью лежал ягненок и смотрел на молодую пару. Трудно было разгадать, что было в его улыбке — насмешка или блаженство, счастье. Когда они подходили поближе, ягненок стремительно вскакивал на ноги и мчался в противоположный угол, к своей матери, чтобы предупредить ее об опасности, и они бросались прочь, как будто их жизнь висела на волоске. Но тут же они останавливались и оглядывались назад, словно заигрывая с людьми. В одном из выгонов лежали холеные лошади Йохана Богесена, в другом нашли себе пристанище коровы. Они лежали и жевали траву с таким видом, словно размышляли над глубокими загадками абстрактной философии. Здесь росли цветы самых разнообразных названий: одуванчики, колокольчики, ландыши, клевер, гусиный горошек, жирнолистка, пахучие травы и без запаха — и каждое растение имело свою собственную жизнь, собственное лето, свое место на земле, свою росу по ночам. Юноша и девушка думали только о любви. И когда они говорили о животных или цветах, когда они любовались грациозными движениями птиц, их полетом, они говорили о любви; «О-о, вода-вода», — все еще протяжно кричала гага, но, должно быть, это была одинокая птица, потому что сейчас все птицы клали яйца и были заняты хозяйственной и воспитательной деятельностью. Морские ласточки, раскинув крылья, парили высоко в воздухе. И стоило соколу опуститься пониже к воде, как ласточки, словно воинственная армия, готовились к защите всего пернатого населения берега. А над росистой травой летало множество белых бабочек, прекрасных, как маленькие ангелочки, в единственный день своей жизни. Однажды ночью в долине, сидя на траве, девушка сказала серьезно:
