Малиновский постоял, наблюдая, как он работает, несколько раз останавливал его, осматривая пряжу, и, только убедившись, что все в порядке, пошел по длинному проходу между станками, увлекая за собой Горна.
— Как сестра? Ты видел ее в обед? — на ухо спросил Горн, так как стук прядильных машин, свист приводных ремней, оглушительный грохот колес наполняли помещение страшным шумом, заглушая слова.
— Нет… — отвечал он.
Они вошли в застекленную каморку, из которой виден был весь цех с переплетеньем приводных ремней наверху и подвижными очертаниями подернутых хлопковой пылью станков внизу.
— Что с вами? — спросил Горн, видя, что Адам, закусив губу, мрачно смотрит в зал.
— Ничего…
Он отвернулся, прижался лбом к стеклу и тупо уставился на вращавшееся с бешеной скоростью колесо, которое сверкало на солнце, точно расплавленное серебро.
— До свидания. Вы с фабрики прямо домой пойдете?
— Ее уже нет, — оборотясь к Горну, прошептал Адам.
Он был спокоен, только губы дрожали от сдерживаемых рыданий и зеленые глаза потемнели.
— Нет? — машинально переспросил Горн.
— Да. Прихожу в обед, а дворничиха отдает мне ключи и говорит: барышня, что была у вас, велела передать, чтобы ее не искали. Дескать, все равно не найдете… Слышите? Она убежала к Кесслеру, убежала к своему любовнику. Ну и пускай, пускай поступает, как знает… Мне до нее дела нет. Только немного обидно… немного обидно… — И, внезапно замолчав, вышел, так как опять испортилась какая-то машина.
Он поторопился уйти, чтобы скрыть невыразимую боль, которая терзала душу.
Горн последовал за ним, но вынужден был остановиться и прижаться к стене: по проходу катили тачки с тюками хлопка без железных скреп и, как грязный снег, сваливали перед чесальными машинами.
Нестерпимая жара и несшийся отовсюду свист приводных ремней неприятно действовали на нервы, и Горн, не дождавшись Малиновского, ушел.
Тот догнал его у ворот.
— Только никому не говорите об этом, — со слезами в голосе прошептал он и, стиснув горячей ладонью ему руку, скрылся в лабиринте машин и трансмиссий, словно искал там спасения от мучительного стыда и страданий.
Горн не нашелся, что сказать ему в утешение, и понял: такие раны врачует лишь время и молчание; нужно перестрадать боль, избыть ее слезами — только так можно от нее избавиться.
Во дворе Горн встретил Высоцкого, который выходил из фабричной амбулатории.
— Вы будете в воскресенье у Травинских?
— Непременно, — отвечал доктор. — Это единственный дом в Лодзи, где не только злословят.
— И единственная гостиная, где бывают не одни только фабриканты.
Они поспешили расстаться, так как перед конторой уже стояла коляска Шаи.
Сам Шая был еще у себя в кабинете и забавлялся с внучками, дочерьми Станислава. Станислав сосредоточенно писал что-то и лишь время от времени поднимал голову и улыбался девочкам, а они, ласкаясь, прижимали румяные мордашки, обрамленные рыжими волосами, к широкой груди деда.
Шая подбрасывал девочек кверху, целовал и поминутно заливался счастливым смехом. И его красные ястребиные глаза светились нежностью и неподдельным весельем.
— Вот видите, доктор, как тяжело быть дедушкой, — пошутил он, обращаясь к Высоцкому.
— Прелестные девочки!
— По-моему, тоже.
— И похожи на панну Ружу.
— Только цветом волос, а так они намного красивей. Ну, пора ехать. Поезд прибывает через восемь минут.
Гувернантка, скромно стоявшая у окна, взяла девочек за руки, и они поехали на вокзал.
Американские рысаки мчались со скоростью ветра, и они поспели вовремя — поезд как раз подходил к запруженному людьми перрону.
Шае уступали дорогу, снимали перед ним шляпы и шапки; когда он приближался, стихал говор и все взоры с любопытством устремлялись на статную фигуру в длиннополом сером сюртуке. Поглаживая бороду и кивая знакомым, он шел между шпалерами людей и как могущественный властелин милостиво поглядывал на поспешно расступавшийся перед ним нищий сброд.
Впереди шли девочки, в своих розовых платьицах похожие на мотыльков.
Высоцкий еще издали заметил в окне вагона первого класса Ружу и Мелю и ускорил шаги.
Первой из вагона вышла Ружа, ведя на цепочке маленькую серую обезьянку, которая неуклюже подпрыгивала и поминутно садилась на землю.
— Как дела, Ружа? — громогласно спросил Шая и, когда дочь поцеловала его, взял ее двумя пальцами за подбородок и потрепал по щеке. — Ты прекрасно выглядишь!.. И я рад, что ты наконец приехала, — растроганно прошептал он.
— Коко, ко мне! Коко! — звала Ружа обезьянку, а та, напуганная толпой и сутолокой, металась, как безумная, так что пришлось взять ее на руки.
— Вы ждали нас?.. — тихо спросила Меля, идя рядом с Высоцким к выходу.
— Я ждал вас, пани Меля… — Он не осмелился назвать ее просто по имени. — Ждал целых два месяца, — шепотом прибавил он, бесконечно обрадованный ее приездом.
— И я ждала два месяца, два долгих месяца…
Они шли рядом, и в толчее их руки как бы невзначай соединились, но больше они ничего не успели сказать друг другу, так как надо было садиться в экипаж.
Высоцкого охватил сладостный, томительный трепет, и он хотел поскорей уйти.
Он был на верху блаженства, глаза сияли от счастья, от волнения замирало сердце, и, боясь выдать себя, он стал прощаться, но девушки не отпустили его.
Сидя на переднем сиденье напротив Мели, он смотрел на ее пепельные волосы, выбившиеся из-под светлой широкополой шляпы, на загорелое лицо цвета золотистого вина. Его пламенные взоры смущали девушку; она отворачивалась, поправляла шляпу, но радостное это смущение переполняло ее таким счастьем, что она поминутно заливалась веселым смехом, глядя на забавные ужимки обезьянки, которая взобралась Руже на плечо и никак не хотела слезать. И лишь изредка ее большие серые глаза с любовью и одновременно тревогой скользили по лицу Высоцкого, но она тотчас отводила их.
Ружа, не обращая внимания на счастливую подругу, целовала племянниц, ласкала обезьянку и рассказывала о разных дорожных происшествиях.
— А где тетя? Тетя потерялась! — вдруг спохватилась она, только сейчас заметив отсутствие Мелиной тетки, которая сопровождала их во время путешествия.
— Надо вернуться на вокзал! Поворачивай! — крикнул Шая кучеру.
— Я выйду и разыщу вашу тетю, — с готовностью вызвался Высоцкий и, обрадованный возможностью покинуть общество, быстро соскочил на землю.
— Хорошо, но с условием, что вы доставите ее к нам домой.
— Лучше я приду в воскресенье… Вам надо отдохнуть с дороги, и мне не хочется мешать, — говорил он, с мольбой глядя на Мелю.
— Ну ладно, если вы настаиваете, будь по-вашему. Но в воскресенье мы ждем вас в обычный час в черной гостиной. Дайте знать Бернарду и приходите вместе.
— Он уехал в Париж.
— Не беда! В последнее время его выходки уже немного наскучили.
— Интересно, когда такой приговор будет вынесен мне?
— Что касается вас, решающее слово за Мелей…
— Тем хуже для меня…
Лошади рванули с места, и он не услышал ответа, но взгляд Мели говорил нечто противоположное, и его охватило радостное волнующее чувство.
Тетка среди груды чемоданов и картонок ждала на перроне, когда прислуга получит багаж. Он помог ей сесть на извозчика и на прощание по рассеянности даже поцеловал руку. А потом долго стоял на вокзальных ступенях, и душа его ликовала — так подействовало на него свидание с Мелей, ее нежный взгляд и прикосновение руки.
Не разобравшись еще в своих чувствах и безотчетно ища уединения, он побрел прочь из города по улице, которую прокладывали прямо поперек засеянных полей, где уже строились дома и фабрики.
«Я люблю ее! Люблю!» — твердил он про себя, останавливаясь и глядя на ветряные мельницы на пригорках; на фоне голубого неба их крылья, как натруженные руки, медленно, тяжело поднимались и опускались.
Он свернул к овсяному полю, по которому пробегали отливавшие чернью волны и ударяли в желтоватую стену ржи, а та с шелестом клонилась долу, роняя ржавую, пахнущую хлебом пыльцу. За рожью расстилалась зеленая равнина с разбросанными по ней серыми домами со сверкавшими на солнце окнами. Из-под ног вылетали жаворонки и со звонкой песней взмывали к безоблачному небу.
Он смотрел, как трепещут их крылышки, пока они не исчезали в беспредельной вышине, и шел дальше, радуясь тому, что живет, двигается, дышит; и чувствовал в себе извечную силу, какая была в нежной зелени трав, в шорохе колосьев, из которых выглядывали синие очи васильков, в стрекотанье кузнечиков и ласковом дуновении ветерка.
Его охватило сильное волнение, и на глаза навернулись слезы умиления. Он пригоршнями рвал колосья и подносил к горевшим губам, чтобы охладить их, и шел, сам не зная куда, пока не набрел на полуразвалившуюся хату. Перед ней в тени высокой березы лежал на охапке соломы человек. Голова его покоилась на плоской клетчатой подушке, взгляд был устремлен на ниспадавшие зелеными струями ветви в молодых листочках.
