Его охватило сильное волнение, и на глаза навернулись слезы умиления. Он пригоршнями рвал колосья и подносил к горевшим губам, чтобы охладить их, и шел, сам не зная куда, пока не набрел на полуразвалившуюся хату. Перед ней в тени высокой березы лежал на охапке соломы человек. Голова его покоилась на плоской клетчатой подушке, взгляд был устремлен на ниспадавшие зелеными струями ветви в молодых листочках.
Богородице, Дево, радуйся,
Непорочную, Тебя величаем! –
слышалось тихое, как комариный писк, пение.
Высоцкий остановился.
Голос, подобно журчащему по камням ручейку, то усиливался, то стихал, переходил в шепот, и тогда человек с тяжкими вздохами начинал перебирать четки на длинном шнуре, целовал железный крестик и смотрел на стену ржи, которая склонялась к нему с шелестом и, покачав колосьями, отпрядывала назад; а царский скипетр перед домом кивал ей вслед и провожал бледно-желтыми очами палевую волну, подернутую облаком цветочной пыльцы.
— Что с вами? — спросил Высоцкий, опускаясь рядом на землю.
— Да ничего… Умираю, пане, умираю помаленьку, — неторопливо отвечал больной, безо всякого удивления глядя на Высоцкого печальными глазами — серыми, как раскинувшееся над ним небо.
— Чем вы больны? — Высоцкого поразил его смиренный тон.
— Смертью, пане, да еще вот этим… — Он откинул лохмотья, и Высоцкий увидел отрезанные выше колен ноги, обмотанные грязным тряпьем. — Фабрика отгрызла ноги до щиколотки, доктора отрезали до колен, но смерть не отступилась, и они еще кусок отхватили. Только это не помогло, и смертный час мой близок. И я молю всеблагого нашего Спасителя и Пресвятую его Матерь, чтобы смерть прибрала меня поскорей… — Он поднес к губам крестик, висящий на четках.
— У вас болит что-нибудь?
— Нет. Да чему болеть-то?.. Ног у меня нет, мяса тоже, скоро и рук не станет. Вот! — И он показал две обтянутые серой кожей кости с пальцами, похожими на корявые сухие сучья слив, что росли перед домом. — Дух из меня еще не весь вышел, а выйдет, упокоюсь, как подобает христианину, — с усилием прошептал он, и улыбка, подобная свету угасающего дня, скользнула по его исхудалому лицу, серому, как земля, на которой он лежал.
— А кто за вами ухаживает? Кто печется о вас? — с возрастающим удивлением спросил Высоцкий.
— Спаситель печется, а жена ухаживает… Только дома ее целый день нет: на фабрике она с каменщиками работает… Вечером воротится, перетащит в хату, поесть даст.
— А детей у вас нет?
— Были… — прошептал он еще тише, и глаза его подернулись слезами. — Четверо их было… Антеку голову оторвало машиной… Марыся, Ягна и Войтек от лихорадки померли…
Он долго молчал, остекленевшими глазами уставясь на колыхавшуюся рожь, и его серое мужицкое лицо, на котором застыло привычно-терпеливое выражение, вдруг исказилось от боли, будто в сердце ему вогнали гвоздь.
— У, сволочь!.. — с ненавистью прошептал он и погрозил кулаком в сторону города, чьи крыши и трубы маячили в отдалении.
— Покажите-ка мне ваши ноги, — решительно сказал Высоцкий и стал разматывать тряпки; мужик испугался и запротестовал, но, видя, что это бесполезно, примолк и только как-то странно поглядывал на доктора.
Гангрена была в последней стадии, но из-за крайнего истощения организма развивалась очень медленно.
Движимый состраданием, Высоцкий принес из колодца ведро воды, промыл раны, обработал раствором карболки (он всегда носил ее при себе), и хотел было снова перевязать их, но тряпки были грязные и пропитанные запекшейся кровью и гноем.
— Нет ли чего-нибудь почище?
Мужик покачал головой: от волнения он не мог вымолвить ни слова.
Не раздумывая, Высоцкий снял с себя нижнюю рубашку и, разорвав на длинные полосы, забинтовал больному ноги.
Мужик по-прежнему молчал, только грудь его вздымалась все выше, и от сдерживаемых рыданий сотрясалось тело.
Сделав перевязку, Высоцкий быстро оделся, поднял воротник пальто и, наклонясь над больным, сунул ему в руку все деньги, какие были при нем.
— Прощайте! Завтра навещу вас, — сказал он.
— Иисусе возлюбленный! Иисусе! — рыдая, вскричал мужик, сполз с подстилки и припал искалеченным телом к ногам доктора. — О добрый пане! Ангел пресветлый! — шептал страдалец сквозь слезы.
Высоцкий уложил его обратно на солому, запретив двигаться, пригладил растрепавшиеся мокрые от пота волосы и, словно застыдившись, поспешно удалился.
А мужик смотрел ему вслед, пока он не скрылся из вида, потом огляделся по сторонам, перекрестился и, не понимая, что все это значит, тупо уставился на волновавшуюся рожь, на покачивавшиеся над ним березовые ветки, на стаю воробьев, пролетевшую мимо, на низко склонившееся над полями солнце.
— Богородице, Дево, радуйся… — приподняв голову, плачущим голосом проговорил он. — Не буду больше роптать… не буду… Иисусе, Ты уже оказал мне свою милость! Скоро я упокоюсь… упокоюсь скоро… — все тише повторял он и, как сквозь дымку, видел волнистую рожь, что, шелестя колосьями, кланялась ему, распростершееся над ним серо-голубое небо и золотое ласковое благодатное солнце, чьи последние лучи лобызали его.
Боровецкий, Горн и Макс Баум пришли к Травинским на именины хозяйки дома, в честь которой впервые был устроен званый прием.
Их встретила Нина в белом платье из тонкого шелка; на его фоне ее нежная, прозрачная кожа была подобна бледно-розовым лепесткам камелий, а зеленоватые с золотыми искорками глаза сияли, как бриллианты в ее маленьких розовых ушках. Густые каштановые волосы, свернутые в греческий узел, золотистым шлемом охватывали чудную головку, напоминавшую в профиль камею, искусно вырезанную на розовом сицилийском коралле.
— У меня для вас приятный сюрприз, — обратилась она к Каролю.
— Если «приятный», мне не терпится поскорей узнать, какой именно, — насмешливым тоном сказал он, пытаясь через ее плечо заглянуть за портьеру, отделявшую гостиную.
— Пожалуйста, не смотрите, а отгадайте. — Она загородила собой дверь.
Но в эту минуту за ее спиной показалось улыбающееся лицо Анки, и она вышла из-за малиновой портьеры.
— Ну раз моя хитрость не удалась, оставляю вас одних, а пана Горна и пана Макса забираю с собой, — сказала Нина и с этими словами удалилась.
— Когда вы приехали?
— Сегодня утром. И пришла сюда с пани Высоцкой.
— Что слышно дома? Как отец? — спрашивал Кароль безразличным тоном.
— Он не совсем здоров и хандрит. Знаете, ксендз Либерат умер.
— Давно пора! Старик совсем из ума выжил! — с раздражением сказал он.
— Разве можно так говорить! — возмутилась Анка.
Желая сгладить неприятное впечатление от невольно вырвавшихся слов, он взял ее за руку и подвел к окну.
— Видите вон те стены… Это моя… наша фабрика! — сказал он, показывая над застекленной крышей прядильни Травинского строительные леса.
— Я уже видела. Нина, как только я пришла, повела меня в конец двора и показала за забором вашу фабрику. Она говорит: вы работаете целыми днями и совсем не отдыхаете. Нельзя так переутомляться…
— К сожалению, у меня другого выхода нет. К примеру, сегодня нам пришлось втроем с раннего утра выдавать жалованье рабочим.
— Отец прислал вам две тысячи рублей. Сейчас… дам. — Отвернувшись, она вынула из-за корсажа пачку кредиток и передала Каролю.
— Откуда у отца такие деньги? — спросил он, пряча в карман банкноты.
— Они у него были, только он не говорил, но когда узнал про ваши затруднения, про то, что вы вынуждены брать в долг, велел отвезти вам, — понизив голос и покраснев от смущения, говорила она: чтобы выручить деньги, ей пришлось заложить все свои драгоценности и кое-что продать. Но об этом было известно только отцу Кароля, и она знала, что он не выдаст ее.
— Даже не знаю, как и благодарить тебя, Анка. Деньги пришлись как нельзя кстати.
— Я очень-очень рада, — прошептала она.
— Как это мило с твоей стороны, что ты сама вызвалась привезти их.
— По почте они шли бы дольше… — сказала она просто. — А мне была невыносима мысль, что вы здесь мучаетесь, хлопочете в поисках денег. Это ведь так естественно.
— Естественно! Но, кроме тебя, никто бы не сделал этого.
— Никто так не любит вас, как отец… и я… — смело прибавила она, устремив на него из-под черных соболиных бровей прямой, открытый и исполненный любви взгляд.
Он стал горячо целовать ей руки, пытаясь привлечь к себе.
— Не надо, Кароль… Еще увидят… — говорила она дрожащими от волнения губами и отворачивала зарумянившееся лицо.
Когда они вошли в людную, шумную гостиную, Нина приветливо улыбнулась им, видя по лицу Анки и сияющим серо-голубым глазам, как она счастлива.
