не могли отрицать, что работы Майнарда были довольно популярны и без помощи критиков. Но это было лишь свидетельством развращенного вкуса века!
Но когда существовал век без развращенного вкуса?
Его произведениям не суждено прожить долгую жизнь. В этом критики были уверены!
Но книги Майнарда жили и хорошо продавались, составив полдесятка состояний — если не автора, то тех, кому он неосмотрительно доверил свои тексты.
И они обещали пребывать на книжных полках и далее, если и не в самом расцвете славы, то, конечно, не для того, чтобы просто пылиться там.
И, возможно, наступит такой день, когда все эти критики уйдут в небытие, а произведения Майнарда более не будут считаться просто сентиментальными романами.
Он не думал об этом, когда писал. Но он очень стремился к тому, чтобы его произведения жили долго.
И при всем при этом писательская работа не была самым приятным для него занятием. После бурных молодых лет, заполненных борьбой и поиском опасных приключений, спокойная обстановка кабинета писателя казалась ему слишком неестественной.
Любая новая поездка, многообещающее приключение соблазнили бы его оставить стул писателя и бросить ручку в огонь.
Но ничего этого не случилось, и он продолжал писать и думать при этом о Бланш Вернон.
К своему сожалению, Майнард мог лишь думать о ней, поскольку не осмеливался ей писать. Хотя это и ограничивало его свободу, он не делал этого не столько из опасения нарушить некий запрет, сколько согласно собственному кодексу чести.
Впрочем, это было бы в любом случае невозможно, поскольку он не знал ее адреса. Он слышал, что сэр Джордж Вернон несколько раз отправлялся за границу, и его дочь вместе с ним. Куда именно, Майнард не знал, да и не предпринимал особых усилий выяснить это. Достаточно было того, что — дома или за границей — он был одинаково не допущен в общество того юного создания, образ которого никогда не покидал его мыслей.
Были времена, когда ощущение это было особенно мучительным, и он искал спасения в энергичной работе.
В такие времена ему хотелось взяться за саблю, но никакой возможности для этого в ближайшем будущем не предвиделось.
Однажды ночью он вновь размышлял над этим, думая о некоей опасной авантюре, в которую мог бы ввязаться, — и в этот момент раздался стук в дверь, словно провидение пошло навстречу его пожеланиям.
— Войдите!
Это был Розенвельд.
Граф стал жителем Лондона — он вынужден был томиться в бездействии в этом городе из-за отсутствия благоприятных условий для деятельности в других местах.
Некоторой остаток его состояния, все еще не растранжиренного, позволял ему жить безбедно, в то время как его благородный титул позволял ему открывать двери многих знатных людей.
Но он, как и Майнард, жаждал активной жизни и не мог без отвращения ежедневно смотреть на свой меч, бесславно ржавеющий в ножнах!
По тому, как вошел Розенвельд, что-то подсказало Майнарду, что пришло время, когда оба они будут избавлены от вынужденного бездействия. Граф был возбужден и взволнован, он дергал себя за усы, как будто хотел оторвать их.
— Что с тобой, мой дорогой Розенвельд?
— Разве ты не чувствуешь запах пороха?
— Нет, не чувствую.
— Есть признаки того, что его уже подожгли.
— Где?
— В Милане. Там вспыхнула революция. Но у меня совершенно нет времени говорить. Кошут в спешке послал меня за тобой. Он хочет, чтобы ты прибыл немедленно. Итак, ты готов?
— Ты всегда куда-то спешишь, мой дорогой граф. Но если Кошут говорит, ты знаешь мой ответ. Я готов. Мне лишь потребуется надеть шляпу.
— Надевай, и пойдем со мной!
От Портмен Сквер до Сент Джонс Вуд идти всего лишь несколько минут, и двое друзей вскоре шли по Южному Берегу.
Ближе к резиденции Кошута они увидели человека, который стоял с часами в руке у фонарного столба, словно пытался среди ночи узнать, который час.
Они знали, что он притворяется, но не сказали ничего и, продолжая свой путь, вошли в дом.
Кошут был дома и, кроме него, там было еще несколько известных венгров.
— Капитан Майнард! — воскликнул он, выходя из круга друзей и приветствуя вновь прибывшего гостя.
Затем он отвел Майнарда в сторону и сказал:
— Взгляните сюда!
Говоря это, он вложил в руку Майнарда лист бумаги.
— Телеграмма! — пробормотал тот, увидев непонятный ему текст.
— Да, — ответил Кошут и начал переводить и разъяснять смысл послания. — Революция вспыхнула в Милане. Это весьма необдуманный шаг, и, я боюсь, она закончится поражением — возможно, разгромом и гибелью людей. Мадзини пошел на это, совершенно проигнорировав мои соображения и пожелания. Мадзини, а также Тюрр [71] и другие слишком оптимистичны. Они рассчитывают на венгерские полки, размещенные там, а также на воздействие моего имени на них. Джузеппе свободно манипулирует этим, используя мое давнее обращение к ним, написанное в то время, когда я был пленным в Турции. Он использует это послание в Милане, изменив лишь дату. Я не стал бы обвинять его в этом, если бы не был уверен, что это чистое безумие. В Милане есть много австрийских войск в гарнизоне — и, прежде всего, богемские полки, — так что я не думаю, что у нас есть шансы на успех.
— Что вы думаете предпринять, мой губернатор?
— Что касается этого, у меня нет выхода. Игра началась, и я вынужден принять участие в ней во что бы то ни стало. Эта телеграмма — от моего храброго Тюрра, и он полагает, что есть надежда. Есть у нас шансы или нет, но мне необходимо присоединиться к ним.
— Так вы едете туда?
— Как можно скорее — как только смогу туда добраться. Но именно в этом, мой уважаемый друг, и есть проблема. Вот причина, по которой я взял на себя смелость послать за вами.
— Я в полном вашем распоряжении, мой господин. Что я могу сделать для вас?
— Спасибо, мой дорогой капитан! Я не буду тратить лишних слов и скажу сразу, чего я
