Пришла Марфа с орехами и медом.
— Открой окно, Марфа, — приказал ага. — Я хочу слышать их голоса и выстрелы, чтоб душа моя радовалась. И наполни бутыль раки. А когда уже все те, которые должны быть убиты, будут убиты, — приди и скажи мне. Я сяду на лошадь и поеду наводить порядок.
К вечеру выстрелы утихли и бойня прекратилась. Крестьяне закрылись в домах, промывали раны, мазали их, ставили банки и пили настой шалфея. При свете ламп они разглядывали свои раны. У одного было разорвано ухо, у другого не хватало нескольких зубов, у третьего был отрезан палец или подбит глаз, четвертому сломали ребра… Они осматривали и свое село: несколько ставен обгорело, кое-где были сорваны двери, исчезло три заколотых кабана, дом старика Ладаса все еще горел. Вылилось все вино и масло из его бурдюков, пропала вся пшеница…
— А что с его бедной женой Пенелопой, этой святой женщиной? — спрашивала старуха Мандаленья, которая ходила из дома в дом, мазала раны, ставила банки и прикладывала пластыри.
— Дай бог здоровья соседкам! Они из самого огня ее вытащили. Бедняжка неподвижно сидела на скамье и визжала. Даже не встала, чтобы убежать, — сжимала в руках чулок со спицами и визжала.
— А как же муж? Неужели он не бросился в пламя, чтобы спасти ее?
— Бросился, проклятый, но не жену спасать, а схватил сундук с золотыми лирами, выбежал в переулок, уселся на сундуке и заплакал. Немного погодя принесли и посадили на сундук Пенелопу. И — вы не поверите! — она тут же снова принялась вязать свой чулок… Ты права, тетушка Мандаленья, она святая женщина!
Старуха Мандаленья ушла, ругая мужчин. Вдруг дверь в одном из домов открылась и чья-то рука схватила ее за платье.
— Ты не видела моего мужа? Опять бес в него вселился! Говорят, он нацепил пистолеты и взбудоражил все село. И еще говорят, он убил саракинского попа. Правда ли это, тетушка Мандаленья?
— Твоего мужа я не видела, Гаруфаля, но я видела его феску, которую он потерял у колодца святого Василия… Сам он где-то бегает, а его феска валяется там, несчастная Гаруфаля!
— Черт бы его побрал! — воскликнула Гаруфаля и захлопнула дверь.
Старуха пошла дальше. Она торопилась, она несла самые дорогие мази, чтобы залечить раны попа Григориса.
Попа притащили в дом. Несколько соседок суетились вокруг него, готовили кофе, постные кушанья, лимонад, суп и салат из рыбьей икры, чтобы он поел и тем подкрепил свои силы.
— Это ничего, дорогой отче, — добродушно говорила ему оборванная и голодная старуха с огромным носом. — Это ничего… Ты ведь с утра не ел, отче, проголодался. Все болезни происходят от голода — поешь, отче, и скорее выздоровеешь.
Поэтому поп и ел и пил, сидя на кровати. Ему пришлось обходиться без передних зубов, которые выбил отец Фотис. Из раны на голове все еще сочилась кровь, и он с нетерпением ждал старуху Мандаленью с мазями…
Все было бы хорошо; боль начала успокаиваться, но в сердце кипела ненависть.
— Кто-нибудь видел, тетка Персефона, как этот проклятый поп свалил меня? — тихо спросил он старуху, хлопотавшую около него. — Только отвернись, будь добра, потому что из твоего носа каплет на меня.
— Да что ты говоришь, дорогой отче? Чтобы этот кузнечик тебя свалил? Спаси меня, господи — не говори ты этого! Нет, дорогой отче, никто этого не видел, никто!
Но сердце попа не успокаивалось. «Во всем, во всем виноват, будь он проклят, негодяй Манольос! Во всем! Он свел с ума Михелиса, он убил мою Марьори, он стал во главе саракинцев и повел эту голытьбу сюда. Он уговорил Яннакоса поджечь село… Во всем, во всем виноват этот предатель, этот подкупленный! Я его прикончу!»
Он вертелся с боку на бок на кровати, съел еще одну тарелку салата из рыбьей икры, выпил еще одну чашку вина.
«Я должен набраться сил, — думал он. — Я должен есть, сколько могу, чтобы подкрепиться. Завтра я встану, пойду к аге, попрошу, чтобы он призвал сюда низамов и прогнал большевиков чтобы снова воцарились порядок и справедливость в мире…»
Открылась дверь, поп обернулся.
— Добро пожаловать, Мандаленья, — сказал он. — Подойди сюда, я что-то тебе скажу на ухо.
Старуха подошла и наклонилась над попом.
— Выставь соседок, запри дверь на замок и зарежь мне курицу.
На следующий день ага проснулся, прислушался — ни выстрелов, ни голосов. Тишина. Он забеспокоился.
— Гяуры, — пробормотал он, — неужели они уже кончили? Дьявол их побери, они уже не убивают друг друга!
Он позвал к себе Марфу.
— Что, они уже перестали убивать друг друга?
— Да, дорогой ага, успокоились. Но бунтовщики заняли дом старика Патриархеаса и не хотят уходить. Они говорят, что дом — их. А несчастного учителя убили.
— Убили? — закричал довольный ага. — Молодцы! С одним уже покончено. А что попы?
— Э, у них семь душ, ага, как у котов! Только морды разбиты да бороды повыдерганы, но они выживут, не умрут.
— Это плохо, — пробормотал ага. — Ну, ничего, потерпим до следующей схватки. Оседлай мне кобылу.
Горбунья собиралась уйти, но ага позвал ее снова.
— Где Ибрагимчик? С самого утра он ушел от меня.
— Пришла Пелагея, ага. Она пришла, сука, когда было еще темно.
— Дьявол ее побери! Неужели она ему еще не надоела? И что он в ней находит? Чтоб ты пропал, бесстыжий!.. Ну, ничего, он еще маленький, не может хорошее от дурного отличить! Ну ладно, оседлай мне кобылу!
Отец Фотис тоже проснулся рано утром. Его мучила боль, но он, закусив губы, старался не поддаваться ей, чтобы не показать своей слабости. Он подозвал Манольоса.
— Дорогой Манольос, — сказал он, — нужно торопиться, не теряйте времени. Раздели людей на группы, займите сады, виноградники и оливковые рощи… Пусть на каждом участке построят сарай и укрепят его для обороны, чтобы никто не мог нас выгнать. А со мной пусть останется несколько человек. Идите. Да благословит вас бог!
— Тебе еще больно, дорогой отче?
— Что значит — больно или не больно? Тут люди гибнут, а ты на такие пустяки обращаешь внимание! Собирай мужчин, идите! Ведь скоро непременно появится ага.
Манольос спустился во двор. Учитель все еще лежал на гальке посреди двора. Его глаза остекленели, их не смогли закрыть. Они смотрели вверх, в небо, хотя уже ничего не видели.
Женщины нарвали лавровых веток и прикрыли его. Какие-то старухи сидели вокруг убитого, поджав под себя ноги, и тихо, нежно, но без особой грусти, оплакивали его. Мать недавно умершего ребенка вложила в скрещенные руки учителя большую ветку базилика, чтобы он передал привет ее сыночку. Еще совсем недавно ее сын был учеником в школе Хаджи-Николиса, и учитель любил его.
Манольос собрал мужчин, разделил их на три группы. Они взяли с собой палки, оружие, продукты — сколько смогли захватить из кладовой Патриархеаса — и отправились в путь. Одна группа должна была занять сады покойного архонта, другая — виноградники, третья — оливковые рощи.
Село спало. Они быстро прошли по пустынным улицам. Дом старика Ладаса еще дымился. Снег в долине уже растаял, небо было ясное. Белоснежная вершина пророка Ильи улыбалась, окаймленная зеленью оливковых деревьев. Сельский пономарь услыхал топот ног, открыл свое окошечко, увидел саракинцев и все понял. Обрадовавшись, он быстро оделся и побежал к попу Григорису сообщить плохие новости.
— Когда поп узнает, он взбесится, — бормотал пономарь хихикая. — Мне следовало бы быть митрополитом, а ему стать пономарем. Но судьба слепа.
Он быстро стал подниматься по склону. Проснулись петухи, кое-где робко приоткрывались двери. Он добежал до поповского дома, толкнул дверь и вошел. Поп сидел на кровати и смотрел в окно, встречая новый день. Вчера вечером старуха Мандаленья намазала его разбитую голову какой-то густой желтой мазью и обвязала ее черной тряпкой. Борода его поредела, с правой стороны был выдран большой клок. Правый ус тоже пострадал. Знатный поп вышел из боя ощипанный, побитый, похожий на бездомного кота после драки.
Но он не чувствовал ни боли, ни стыда. Только одним были заняты его мысли — как бы уничтожить Манольоса. Ему было мало, что он отлучил его от церкви и выгнал из села. Он хотел его уничтожить. В нем проснулся людоед, ожили темные, первобытные инстинкты. Ему хотелось повалить Манольоса на землю, топтать ногами, впиться ему в горло и высосать кровь. Он, как голодный волк, готов был завыть от ярости. Христианская любовь и доброта, страх перед богом, ад и рай — все исчезло из головы попа Григориса, и только волчья жестокость осталась в его одичалой, опустевшей душе.
Пономарь подошел, глотая слюну, не зная, какие сказать слова, чтобы побольнее задеть попа. И в то же время ему надо было делать вид, что он и сам расстроен.
— Отче, — начал он, притворяясь, будто убит горем. — Извини меня. Большие корабли — большие бури. Ты — большой корабль, отче. На тебя бросаются волны…
