— Да, да, это не в первый раз ты говоришь о такой женщине. Теперь, надеюсь, ты нашел ее. Что же, желаю тебе счастья.
Вечером они пытались делать вид, что все по-старому, что они по-прежнему представляют единое целое. Но это была только попытка обмануть самих себя. Он был уже не тот. Он играл роль влюбленного, стараясь всячески уверить свою подругу в необоснованности ее ревности; ее же роль сводилась к упрекам, слезам, причитаниям; все кончено, все пропало. В конце концов она поддавалась уверениям и в блаженном забытьи бросалась в его объятия. Но это был спектакль. В душе она чувствовала, что он уже не тот. Он был словно мертвец, явившийся к человеку во сне, как, например, ее мать, которая вот уже много лет снится ей по ночам нарядная, цветущая, а настоящий облик Сигурлины Йоунсдоттир из Марарбуда, живший в памяти, вытеснился этим образом, являющимся во сне. Так же точно и Арнальдур сейчас казался веселее, непринужденнее, чем в жизни. Конечно, она не сомневалась, что это он. И тем не менее ее угнетало чувство неопределенности, неуверенности; каждое его движение, каждый его жест говорил ей о том, что он перестал быть самим собой.
Даже его поцелуи казались другими. Он не заговаривал о том, что у него было на душе, и его ничуть не трогало, что его лишили поста председателя кооперативного объединения. Салка не решилась предложить ему поужинать с нею. Когда он ушел, она спрятала приготовленные для него сорочки на самое дно комода.
После этого короткого равнодушного свиданья она не могла заснуть. Она провела самую ужасную ночь в своей жизни, такую ночь, когда даже рыдания застывают в душе, рушится замок за замком, падает крепость за крепостью, и не слышно ни единого звука. Кажется, в тишине гибнет вся история человечества, земля вновь превращается в пустыню и тьма опускается под зияющей пустотой.
Придя к Салке на следующее утро, Арнальдур не застал ее дома. На дверях висел замок. Он справился о ней в соседних домах — в одном, в другом, но никто не имел понятия, куда она девалась. Он не на шутку встревожился, а кое-кто даже подумывал, что берег — самое подходящее место, где ее следует искать. К вечеру удалось выяснить, что рано утром Салка ушла в долину помочь своим знакомым сушить сено. Все спешили с уборкой сена, пока стояла хорошая погода. Думали, что вечером Салка вернется. Но прошло три дня, а она не возвращалась. Наступило воскресенье. Арнальдур пошел в долину в своих шикарных крагах.
Там ему сказали, что Салка еще в обед ушла в горы собирать ягоды. Кто-то даже показал Арнальдуру, в каком направлении она отправилась. Он пошел по тропинке, протоптанной коровами, оставлявшими после себя следы, вдоль горного склона, вглядываясь в каждую ложбинку. Наконец он увидел ее. Она спала, лежа под кустом. Густые светлые волосы разметались на скошенной траве. Рот полуоткрылся, обнажая белые сильные зубы. Губы у нее были синие от черничного сока. Одна рука лежала на траве, другую она положила себе на грудь. На ней была серо-голубая фланелевая юбка, обсыпанная сеном и мхом. Сильные, крепкие ноги в дырявых бумажных чулках выглядывали из-под юбки, а полные округлые бедра чудесно гармонировали с контурами ландшафта. Она спала в лучах осеннего солнца. Туфли она сняла, и они стояли на траве рядом с ней, как два маленьких преданных зверька. Тут же рядом лежал узелок с ягодами. Салка дышала глубоко и ровно, как будто свалилась от большой усталости. Арнальдур долго сидел около нее, потом наконец положил ей на лоб руку и разбудил ее.
Она встревожено открыла глаза, приподняла голову, в замешательстве оглянулась вокруг с полуоткрытым ртом, точно но сразу узнала его и не могла сообразить, где она. Потом она беспомощно замигала глазами.
— Ты что, уезжаешь? — взволнованно спросила она и добавила с еще большей тревогой в голосе: — Ты пришел попрощаться со мной?
И боясь услышать его ответ, она спрятала лицо у него на груди, дрожа всем телом.
— Нет, моя дорогая, — сказал он нежно. — Я не уезжаю, я просто разыскиваю тебя.
— Арнальдур! — простонала она. — Говори только правду, только правду. Я боюсь всего, кроме правды. Не получив ответа, она заглянула ему в лицо.
— Ты покидаешь меня? Скажи мне правду. Мне в тысячу раз будет легче остаться одной, чем сделать тебя несчастным, да и себя заодно. Я понимаю, я ничего не значу для тебя. Если бы ты только сказал мне это прямо! Никакая правда не может быть страшнее неопределенности.
— Я боюсь, ты меня не понимаешь, Салка, Я знаю, что ты единственная настоящая любовь в моей жизни. Больше, чем любовь. Ты воплощение самой действительности, самой жизни, такой, как она есть. И тем не менее, Салка, тем не менее — не буду отрицать — я хочу уехать. Я всего-навсего несчастный мечтатель, слоняющийся всю жизнь то там, то сям, и всякий раз, когда мне кажется, что я готов совершить что-то необыкновенное, значительное, судьба становится на моем пути. Ты сама понимаешь, что в Осейри для меня все потеряно. Сейчас я чувствую себя здесь дома, не больше чем когда я предавался детским безрассудным фантазиям в хижине моего деда. И теперь, когда за мной сожжены все мосты, мне негде преклонить голову. Возможно, мне следует поехать в самую замечательную страну и обосноваться там.
Арнальдур достал из внутреннего кармана пиджака пачку фотографий с изображением красивого дома, окруженного пальмами, бамбуком, кактусами и другими тропическими растениями. На одной из фотографий у двери дома стояла стройная женщина, одетая по последней моде, в шляпе, в перчатках. Она держала на поводке собаку.
— Да, Арнальдур, — сказала Салка, не отводя глаз от фотографии. — К такой красивой женщине ты стремился всю свою жизнь.
— Ты даже представить себе не можешь, Салка, до чего я беспомощен. Даже если я и хочу уехать, даже если я и чувствую, что какой-то неведомый голос зовет меня туда, все равно я знаю, что ты — сама правда моей жизни, тот рубеж, перешагнуть который я смогу только после смерти. Наверно, глупо с моей стороны рассчитывать, что ты или кто-нибудь другой поймет меня, но я ничего не могу поделать. Этот невидимый магнит, влекущий меня, эта мятежная сила сильнее меня, сильнее всего, что есть сильного во мне, сильнее тебя! Я чувствую, что ничто не в состоянии удержать меня, и в то же время я знаю, что, когда я уйду от тебя, я буду громко звать тебя, Салка, я буду молить тебя отпустить меня и буду молить удержать меня, помочь мне уехать от тебя — и разрешить мне остаться, уехать и жить — и вернуться к тебе, и умереть. Что мне делать, Салка?
— Если ты уедешь, Арнальдур, я представлю себе, что ты умер. Так разреши мне любить тебя, пока ты не умер.
Она горячо обняла его, потом выпустила из объятий, оттолкнула от себя и ничком упала на траву, вцепившись пальцами в землю и кусая зубами вереск. Видя ее отчаяние, он не выдержал. Присутствие духа покинуло его. Он пытался заключить ее в объятия и утешить. Нет, нет, говорил он, он просто фантазировал. Она не должна принимать его слова всерьез. Не может быть и речи об его отъезде… Он просто наболтал глупостей. Если даже у него и хватит денег купить билет до Калифорнии, все равно у него нет пятисот крон, необходимых для того, чтобы въехать в Соединенные Штаты. К тому же он коммунист, и этой причины достаточно, чтобы сомневаться, пустят ли его в страну. Слова Арнальдура понемногу успокаивали девушку, она притихла. Он привлек ее голову к своей груди, нежно гладя по волосам.
— Значит, Арнальдур, я буду думать, что тебе осталось еще несколько дней жизни. И теперь я молю тебя только об одном: разреши мне любить тебя эти несколько дней, пока ты не умер… А потом я провожу тебя на плаху, где, у меня отнимут самую красивую голову, когда-либо созданную богом. Скажи «да», Арнальдур, только одно слово «да» — и больше ничего.
— Да, — ответил он.
— Тогда пусть завтра они отрубят тебе голову.
Такова была их любовь, так мучились они в ясный осенний день.
К вечеру, еще до того, как спустились сумерки, они вышли из долины, направляясь к поселку. Они перешли мостик через ручей недалеко от того места, где своей фантазией они воздвигли большое кооперативное хозяйство, оснащенное по последнему слову техники, вокруг которого должны были расстилаться необъятные вспаханные поля. Здесь однажды весенней ночью они бродили и глядели на свои следы, оставляемые на траве, покрытой росой.
Сейчас, в осенних сумерках, они шли рука об руку молчаливые, покорные своей судьбе, избегая смотреть на воздвигнутый ими замок.
Осенним утром, когда огромные багровые облака повисли над морем, она в последний раз запечатлела поцелуй на его губах и, выпустив его из своих объятий, сказала:
— Ну, теперь я снимаю с тебя оковы.
Она встала с постели и начала одеваться, В их телах еще свежо было воспоминание об этой последней ночи, они ни о чем не говорили. Он лежал, еще не совсем проснувшись, она, полураздетая, подошла к комоду и, стоя к нему спиной, стала рыться в одном из ящиков.
