— Двадцать гиней тому, кто принесетъ лѣстницу! Ближайшіе голоса подхватили этотъ возгласъ и сотни отозвались ему эхомъ. Одни требовали лѣстницъ, другіе кузнечныхъ молотовъ. Иные бѣгали взадъ и впередъ съ горящими факелами, отыскивая требуемое, и возвращались назадъ, снова подхватывая тотъ же возгласъ; иные надсаживали грудь, выкрикивая безсильныя проклятія; иные тѣснились впередъ съ упорствомъ безумцевъ и мѣшали тѣмъ, кто были у входа; иные, изъ наиболѣе смѣлыхъ, пытались, вскарабкаться по водосточной трубѣ и по разсѣлинамъ стѣны; и всѣ они колыхались внизу темной массой, подобно нивѣ, волнуемой грознымъ вѣтромъ, и отъ времени до времени соединялись въ оглушительномъ, яростномъ, общемъ ревѣ.
— Вода въ рѣкѣ, - вскричалъ убійца, отступая въ глубину комнаты и не переставая смотрѣть на это море людскихъ лицъ:- вода въ рѣкѣ стояла высоко, когда я пришелъ! Дайте мнѣ веревку, да подлиннѣе! Они всѣ столпились противъ фасада. Я могу спуститься въ Шальной Ровъ и убѣжать. Дайте мнѣ веревку, иначе я совершу еще три убійства и убью себя!
Они охваченные паническимъ страхомъ, указали мѣсто, гдѣ лежали веревки; убійца поспѣшно выбравъ самую крѣпкую и длинную веревку и бросился на чердакъ дома.
Всѣ окна въ задней стѣнѣ дома были давно уже задѣланы кирпичами, за исключеніемъ небольшого просвѣта въ той комнатѣ, гдѣ былъ запертъ мальчикъ, который не былъ въ состояніи выбраться черезъ него — такъ онъ былъ узокъ. Но онъ все время кричалъ въ это отверстіе осаждавшимъ, чтобы они стерегли и заднюю часть дома, и благодаря этому, когда убійца появился на крышѣ дома, выбравшись черезъ дверь, открывавшуюся съ чердака прямо на кровлю, то громкіе возгласы возвѣстили объ этомъ тѣмъ, которые находились передъ фасадомъ, и они безпорядочнымъ потокомъ, тѣсня другъ друга, хлынули въ обходъ къ этой сторонѣ.
Сайксъ крѣпко приперъ дверь доскою, которую онъ нарочно для этого захватилъ съ собою, чтобы было нелегко открыть ее изнутри, и, проползши по черепицамъ, посмотрѣлъ внизъ черезъ перила на краю крыши.
Вода отлила и ровъ представлялъ собою лишь илистую ложбину.
Толпа смолкла въ теченіе этихъ нѣсколькихъ минутъ, слѣдя за его движеніями и не зная, что онъ намѣренъ сдѣлать. Но лишь только они поняли его планъ и неудачу, то издали крикъ торжествующаго негодованія, громче прежнихъ. Этотъ крикъ затихалъ и снова разростался. Тѣ, кто были слишкомъ далеко, чтобы знать, чѣмъ онъ вызванъ, подхватывали возгласы, повторяя ихъ многократнымъ эхо. Казалось, что населеніе всего города покинуло свои дома, чтобы проклинать убійцу.
Народъ все продолжалъ перебѣгать на эту сторону дома, все продолжалъ стремиться могучій неудержимый потокъ гнѣвныхъ лицъ, надъ которыми тамъ и сямъ пылалъ факелъ, освѣщая ихъ и показывая во всей ихъ ярости и страсти. Толпа проникла въ дома на противоположной сторонѣ канала; окна распахивались или срывались съ петель и въ каждомъ изъ нихъ появлялись лица; всѣ крыши были усѣяны людьми. Каждый мостикъ (ихъ было видно три) гнулся подъ тяжестью толпящагося народа. И потокъ продолжалъ прибывать, находя какой нибудь новый закоулокъ, новую разсѣлину, черезъ которую можно было бы крикнуть и хоть на мгновеніе увидѣть злодѣя.
— Теперь онъ не уйдетъ! — вскричалъ кто-то на ближайшемъ мосту. — Ура!
Толпа торжествовала; люди кидали въ воздухъ свои шапки; и опять прокатился торжествующій ревъ.
— Я дамъ пятьдесятъ фунтовъ, — выкрикивалъ старый джентльменъ, тоже стоявшій на мосту, — тому, кто возьметъ его живымъ! Я буду стоять здѣсь, пока онъ не придетъ за полученіемъ награды.
Снова зарокотала толпа. Стало переходить изъ устъ въ уста, что дверь подалась наконецъ и что тотъ человѣкъ, который первый потребовалъ лѣстницу, проникъ уже наверхъ. Какъ только это извѣстіе распространилось въ толпѣ, потокъ круто хлынулъ назадъ, и тѣ, которые тѣснились въ окнахъ, видя, что народъ съ мостовъ устремился назадъ, покинули свои мѣста и, выбѣжавъ на улицу, присоединились къ людскому потоку, безпорядочно ринувшемуся на свободныя мѣста; каждый старался оттолкнуть и опередить сосѣдей, задыхаясь отъ нетерпѣливаго желанія протискаться къ двери и взглянуть на преступника, когда его выведутъ полицейскіе. Страшные крики и вопли издавали тѣ, кого сдавили почти до потери дыханія или въ давкѣ повалили и топтали ногами. Узкіе проходы были совершенно загромождены. И въ эту минуту, когда одни стремились занять мѣсто снова передъ фасадомъ дома, а другіе тщетно силились выбраться изъ тѣсной давки, — общее вниманіе на мгновеніе было отвлечено отъ убійцы, хотя желаніе всѣхъ, чтобы онъ былъ пойманъ, возросло, если могло еще возрости.
Преступникъ, совершенно подавленный яростью толпы и невозможностью спасенія, пришелъ въ отчаяніе. Но подмѣтивъ эту неожиданную перемѣну въ настроеніи толпы столь же быстро, какъ она наступила, онъ вскочилъ, рѣшившись сдѣлать послѣднюю попытку сохранитъ свою жизнь, — спуститься въ ровъ, рискуя захлебнуться въ тинѣ, и постараться ускользнуть прочь среди темноты и общей суматохи.
Исполненный новой бодрости и энергіи и подстрекаемый шумомъ внутри дома, возвѣщавшимъ, что дѣйствительно преслѣдователи ворвались уже въ дверь, онъ уперся ногой о печную трубу, туго и крѣпко обвязалъ вокругъ нея одинъ конецъ веревки, а на другомъ сдѣлалъ прочную затяжную петлю. Дѣйствуя руками и зубами, онъ въ одну секунду исполнилъ все это. Онъ могъ по веревкѣ спуститься на такую высоту отъ земли, которая была бы немного меньше его собственнаго роста, а тогда перерѣзать канатъ ножомъ, который былъ у него уже наготовѣ, и упасть на землю.
Въ тотъ самый моментъ, когда онъ накинулъ петлю себѣ на голову, чтобы затѣмъ опоясаться ею подъ мышками, и когда упомянутый только что старый джентльменъ, который крѣпко держался за перила моста, чтобы противостоять напору толпы и удержать свое мѣсто, убѣдительно предостерегалъ окружавшихъ его, что преступникъ собирается спуститься внизъ, — въ этотъ самый моментъ убійца, оглянувшись назадъ, взмахнулъ руками и издалъ крикъ ужаса.
— Опять глаза! — воскликнулъ онъ съ глухимъ воплемъ.
Зашатавшись, какъ пораженный молніей, онъ потерялъ равновѣсіе и опрокинулся черезъ низкую ограду крыши. Петля осталась на его шеѣ. Она затянулась подъ его тяжестью туго, какъ тетива, и быстро, какъ пущенная тетивою стрѣла. Онъ упалъ съ высоты тридцати пяти футовъ; его туловище вдругъ встряхнулось, страшная агонія пробѣжала по всему тѣлу.
Старая труба закачалась отъ толчка, но устояла. Убійца, безжизненный, качался противъ стѣны, а Чарли, оттолкнувъ въ сторону висящій трупъ, заслонившій его окошко, умолялъ придти поскорѣе и убрать его ради всего святого.
Собака, которая до сихъ поръ гдѣ то пряталась, бѣгала теперь по краю крыши съ зловѣщимъ воемъ и, приготовившись къ прыжку, хотѣла вскочить на плечи мертваго. Но она промахнулась и упала въ ровъ, перевернувшись въ воздухѣ и ударившись головою о камень, который забрызгала своимъ мозгомъ.
LI. Глава, разъясняющая нѣсколько тайнъ и повѣствующая объ одномъ сватовствѣ, не сопровождавшемся упоминаніемъ ни о карманныхъ деньгахъ, ни о расходахъ «на булавки»
Событіямъ, разсказаннымъ въ предыдущей главѣ, минуло только два дня, когда Оливеръ въ три часа пополудни очутился въ дорожной коляскѣ, быстро катившейся къ его родному городу. Мистриссъ Мэйли, Роза, мистриссъ Бедуинъ и добрый докторъ находились вмѣстѣ съ нимъ, а мистеръ Броунлоу ѣхалъ сзади въ почтовой каретѣ въ сопровожденіи какого то лица, имени котораго Оливеру не называли.
Въ дорогѣ они мало говорили. Оливеръ переживалъ такое волненіе и чувство неизвѣстности, что не былъ въ состояніи привести въ порядокъ мысли и почти не могъ говорить, а его спутники повидимому не въ меньшей степени раздѣляли подобное же настроеніе. Мистеръ Броунлоу осторожно познакомилъ его и обѣихъ дамъ съ сущностью добытыхъ отъ Монкса признаній; но хотя они знали, что цѣлью настоящей поѣздки является завершеніе столь хорошо начатаго дѣла, однако, все было окутано еще въ достаточной степени сомнѣніями и таинственностью, чтобы заставлять ихъ переживать минуты самой напряженной неизвѣстности.
Тотъ же заботливый другъ, при содѣйствіи мистера Лосберна, предусмотрительно закрылъ всѣ пути, посредствомъ которыхъ они могли бы узнать о недавнихъ ужасныхъ происшествіяхъ. «Само собою разумѣется», говорилъ онъ, — «имъ придется вскорѣ обо всемъ этомъ услышать, но это можетъ случиться въ болѣе удобное время, теперь же это было бы хуже всего».
Итакъ они ѣхали молча; каждый размышлялъ о томъ, изъ за чего они всѣ теперь собрались вмѣстѣ и никто не былъ расположенъ высказывать мысли, которыя всѣхъ ихъ поглощали.
Но если Оливеръ, среди такого настроенія, оставался безмолвнымъ, пока они ѣхали къ мѣсту его рожденія по незнакомой ему дорогѣ, то какой потокъ воспоминаній воскресилъ передъ нимъ былое, и какимъ разнообразіемъ проснувшихся чувствъ заволновалась его грудь, когда карета свернула по тому пути, гдѣ онъ шелъ когда то пѣшкомъ — бѣдный, бездомный маленькій бродяга, не имѣвшій ни друга, чтобы искать помощи, ни крова, чтобы пріютиться.
