вероятно, благородство в большей степени присуще праздности, которая требует многочисленных талантов, самосовершенствования и ума исключительного и тонкого склада.
— И еще, чтобы было перед кем выступить с подобными разглагольствованиями, — с улыбкой добавил Фрэнк.
— Просто в нашей короткой жизни никогда не стоит скучать. Я не придаю обычным занятиям такого значения, чтобы обвинить вас в желании оставить профессию. И что касается меня, ни почести, ни богатство не соблазнили бы меня на карьеру, в которой я оказалась бы в тисках какой бы то ни было привычки, привязанности или рутины. Нет никаких причин, по которым вы должны оставаться доктором, если вас это раздражает, но, Бога ради, не стоит из-за этого презирать бордели Египта. А теперь я хочу сделать предложение. Как вы знаете, мой доход превышает мои потребности, и если вы будете так любезны принять мой дар, я с удовольствием положу вам довольствие в пять тысяч фунтов в год — минимальная сумма, которой, как я вам часто говорила, хватит, чтобы играть в увлекательную игру под названием «Жизнь».
Фрэнк, улыбаясь, покачал головой:
— Очень мило с вашей стороны, но я не могу это принять. Если мой отец смирится с моим решением, я отправлюсь в Ливерпуль и сяду на корабль как обычный матрос. Мне не нужны деньги ни от кого.
Мисс Ли вздохнула:
— Мужчины неизлечимо романтичны.
Фрэнк пожелал ей спокойной ночи и на следующий день отправился в Ферн. Но мисс Ли обдумала его слова и на следующее утро с торжественным видом отправилась к своему солиситору на Ланкастер-Гейт — пожилому румяному джентльмену с бакенбардами.
— Я хочу составить завещание, — заявила она. — Но я и правда не знаю, как поступить с этим свалившимся на меня богатством. Никто особенно на него не претендует. А теперь, когда умер мой брат, мне даже некого позлить тем, что я ничего ему не оставила. Кстати, могу ли я, пока жива, назначить ежегодную выплату человеку против его воли?
— Боюсь, никого нельзя заставить принять деньги, — ответил солиситор со смешком.
— Как мне надоели эти ваши законы!
— Я бы сказал, что они в высшей степени грамотны, поскольку человеку, который отказывается от денег, место в сумасшедшем доме.
Если не считать дом на Олд-Куин-стрит, мисс Ли имела чуть меньше четырех тысяч годового дохода, и необходимость распорядиться им более или менее рационально в последнее время сильно ее беспокоила.
— Думаю, — сказала она, поразмыслив минуту-другую, — что я просто разделю мое состояние на три части. Одну оставлю моей племяннице Берте Крэддок, которая понятия не будет иметь, что с этим делать. Другую — племяннику Джеральду Водри, большому бездельнику, который промотает всю сумму, живя на широкую ногу. И третью — моему другу Фрэнсису Харреллу.
— Прекрасно. Я велю, чтобы завещание составили и отправили вам.
— Какой вздор! Возьмите лист бумаги и напишите все сейчас. Я подожду.
Солиситор со вздохом встретил возмущение вполне оправданными юридическими проволочками, но, осознавая, что его клиентка — натура властная, выполнил ее просьбу и позвал клерка, вместе с которым они засвидетельствовали подлинность ее подписи. Мисс Ли удалилась с чувством исключительного самоудовлетворения, ведь теперь, что бы ни случилось, Фрэнк не будет иметь финансовых проблем. И она не без лукавой усмешки подумала, как же он удивится, когда обнаружит, что после ее кончины станет человеком с солидным состоянием.
В течение двух недель, проведенных дома, Фрэнк внимательно наблюдал за отцом и матерью и впервые осознал, насколько большие жертвы они принесли ради его блага. Каждый день, будь он погожий или дождливый, старый доктор Харрелл выезжал на дом к живущим по всей округе пациентам, а во второй половине дня ходил пешком. С пяти до семи он принимал больных в операционной, и посреди ночи его часто вызывали в какой-нибудь фермерский дом в пяти милях пути, в самой глуши. Всем этим людям он щедро дарил плоды своего долгого опыта и медицинские знания, возможно, немного неточные, но вполне применимые в жизни. И уж конечно, его устаревшие лекарства и несколько грубоватая манера делать операции пользовались большей популярностью у деревенского люда и фермеров, чем любые другие новомодные методы лечения. Кроме того, он давал всем и каждому ободряющие советы и не стеснялся в выражениях, когда следовало отругать пациентов за то, что им делать не полагалось. Никого не удивляло, что ни один терапевт в радиусе двадцати миль не пользовался такой любовью и доверием. Но отец Фрэнка вел монотонную жизнь, без отдыха, без единого перерыва от начала года и до конца, получая при этом скудное жалованье, если вообще что-то получал. И в течение тридцати лет этот чудесный человек и его жена смотрели на каждый заработанный соверен как на взнос в пользу трастового фонда для их единственного сына. Они не требовали от него экономить ни в Оксфорде, ни уже после, в Лондоне, а скорее навязывали ему деньги. Родители с гордым энтузиазмом приняли желание Фрэнка заняться консультациями, хотя знали, что он еще долго будет у них на содержании. Они настаивали, чтобы он снял на Харли-стрит лучшие комнаты, которые мог себе позволить. Рутина превратилась для них в ничем не омраченное счастье, ибо таким способом они давали все шансы своему любимому мальчику, блестящие таланты которого казались явлением столь удивительным, что они могли лишь скромно благодарить Бога за незаслуженный дар.
— Разве ты иногда не устаешь от работы? — спросил Фрэнк.
— Это вопрос привычки, и все, на что я гожусь, — это деревенская практика. Да и потом, я получу свою награду, потому что в один прекрасный день ты, быть может, станешь ведущим специалистом в своей профессии. А когда напишут твою биографию, одну главу посвятят старому терапевту из Ферна, который привил тебе любовь к медицине.
— Но нам не так долго осталось работать, — заметила миссис Харрелл. — Ведь скоро мы сможем выйти на пенсию и переселиться поближе к тебе. Иногда нам так хочется видеть тебя чаще, Фрэнк. Очень тяжело находиться в разлуке с тобой так долго.
В этих словах было столько надежды, что Фрэнк почувствовал себя бессильным. Как мог он по причинам, которые они никогда не поймут, разрушить их мечту? Он никогда не посмел бы причинить им такую мучительную боль. Пока они живы, он должен нести это бремя и продолжать влачить стабильное и не самое постыдное существование в Лондоне.
— Вы были очень добры ко мне, — произнес он. — И я постараюсь жить так, чтобы доказать вам: я благодарен за все, что вы сделали. Я буду стремиться
