- Я об этом не думал, - признался врач. - Воспринимал как данность. Ну, есть склады, и есть, понимаете... Как не думаешь, что у тебя есть стул или форточка, принадлежность места, и все... Да, странное разгильдяйство, если подумать... Словно нарочно все это на разграбление оставлено. Послушайте, - он ближе наклонился ко мне и понизил голос, - а может, тут вредительством попахивает? А? Диверсия, понимаете, утаивание товаров от народа, чтоб недовольство вызвать. И с этой же целью предохранительные органы убраны. - Он так и сказал, «предохранительные», видно, оговорился в запале. - Чтоб волю всякому темному элементу дать.
- Кем? - спросил я.
- Что «кем»? - недопонял он сначала.
- Кем убраны, если так? Ведь убрать их, оставив единственного милиционера на весь район, без военной комендатуры, без охраны железнодорожной, мог только человек, который власть имеет приказы отдавать. Схватываете?
- Схватываю. - Врач что-то взвесил в уме. - Да, тут ошибки допустить нельзя. Сам еще погоришь, если не в того пальцем ткнешь. Нет, имен называть не буду. Но если подозрения у меня будут, поделюсь с вами.
- Поделитесь обязательно, - поддержал я его инициативу. - Теперь о еще одном погибшем, о том неизвестном мужчине, что искал работу на конезаводе. Ведь и его вы осматривали?
- Да, я. Убит тем же способом, что и остальные жертвы оборотня.
- И ничего необычного?
- В каком смысле?
- В деле указано, что одет он был прилично и совсем не выглядел голодающим. Словом, это ухоженный мужичонка был. Зачем ухоженному мужичонке - с профессией, наверно, квалифицированному, во всяком случае, привыкшему к хорошей и сытной городской жизни - искать работу в глуши, без жилья толкового, почти без жратвы, и за которую копейки платят? Действительно он выглядел вполне обеспеченным?
- Ну да, то, что от него осталось. Тело упитанное, одежда свежая... Вскрытие показало, кстати, что в день смерти он завтракал кофе - настоящим кофе, в смысле - и ветчиной. Представляете? Это ж какого ранга спецпаек надо иметь, чтобы такими продуктами каждый день завтракать?
- А может, - предположил я, - он из бандитов был? Разведчиком банды, заинтересовавшейся конезаводом? Бандиты без всяких спецпайков могут жрать досыта, если перед этим продовольственный склад грабанут.
- Нет, - твердо сказал врач. - На бандита погибший был совсем не похож. И на доходягу тоже. Скорей можно было принять его за чиновника, заехавшего в район по служебным делам, за ревизора какого-нибудь негласного, чем за уголовника или за человека, ищущего работу. Но документов при нем не было, и личность его мы установить не смогли. Больше я ничего вам не могу рассказать.
- Ладно, - махнул я рукой. - Интересная история с этим мужиком, вот только зацепиться в ней не за что. Будем танцевать от того, что есть. С утра нам надо будет кровавый след оглядеть. Может, вы со своей врачебной точки зрения что-нибудь разглядите, чего я не могу. Знать бы, кто ранен, зверь или человек... Да, а теперь об этом чудище юродивом. Вы действительно знаете, кого я имею в виду?
- Уверен на сто процентов, - проговорил врач. - Странно только, что он шастать по округе отправился. До этого он вообще из закутка не выходил, словно боялся чего-то. Мы за ним не особенно следили, потому что он безвредный. Думали его сначала приспособить к дровам, но он даже работать толком не умеет. Ни пилить, ни складывать поленницу, ни печку топить. А, чего там долго говорить, пойдемте. - Он встал и слегка поежился. - Пригрелся я и разморился чуток после спирта, неохота на улицу вылезать. Но ладно, заодно и вас провожу. А там - утро мудренее.
Он накинул пальто и шапку, и мы прошли двориком к больничной пристройке, этакому сарайчику, прилепившемуся к двухэтажному зданьицу. Он толкнул дверь сарайчика, та открылась со скрипом. Врач включил фонарик и посветил внутрь.
- Вот, смотрите, - сказал он. - Этот?
В сарайчике на куче грязной соломы спало то самое страшилище, которое я встретил на железнодорожных путях. Босоног; одежда его, как мог я теперь разглядеть, была ошметками всяких полушубков, сметанных вместе на живую нитку, да еще какие-то брюки, по колени оборванные, были на него напялены, - видно, для того, чтобы его стыд прикрыть. Рядом с ним стояли две мисочки - с водой и с какой-то похлебкой.
- Он, он! - полушепотом воскликнул я. - Кто он такой? Откуда он взялся?
- Да кто его знает, кто он такой и откуда он взялся. Подобрали его осенью, он возле одной деревеньки шатался. Напугал сначала всех до смерти, чуть не погиб, хотели на него в дубье идти. Но, к счастью его, заметили, что он смирный и сам всех до одури боится. Подкормили его, потом просто за руку взяли и привели сюда: на, мол, доктор, лечи убогонького. Уж я с ним и так, и эдак возился, чтоб хоть одно разумное слово из него выжать. Без толку. Если и была в нем когда искра разума, то угасла она окончательно и навсегда. Он и холоду почти не чувствует. И реакции только такие: голоден - сыт, страшно - не страшно. Когда голоден, скулит и жалуется.
Видно, свет фонарика потревожил спящего. Он заерзал во сне и стал перебирать руками и ногами, визгливо прилаивая - ну, в точности, как собака, - потом резко сел и обалдело на нас уставился. Увидел меня - и весь сжался. Перевел взгляд на врача, успокоился вроде, встал на четвереньки, попил воды из миски, покрутился волчком на соломе и опять завалился на боковую.
- Совсем по-волчьи, - прошептал я. - Маугли какой-то. Вы о нем наверх доклада не отсылали?
- Отсылал несколько раз, но без всякой реакции. Конечно, кому сейчас интересен какой-то умалишенный. Живет при больнице - и пусть живет. Ведь даже затрат на себя не требует. Он притворил дверь сарайчика, и мы пошли к воротам на улицу.
- Странно, что местный люд не связал его с оборотнем, - заметил я. - Ведь повадки у него волчьи. Неужели никто на это внимания не обращал? Я б не удивился, узнав, что его толпа на куски разорвать пыталась.
- Наоборот, - ответил врач, - на него смотрят, как на защиту от оборотня. Как на талисман, что ли, или не знаю... Понимаете, - добавил он, поймав мой удивленный взгляд, - юродивый на Руси всегда считался Божьим человеком, и нечто вроде этого до сих пор сохранилось в сознании. Я это понял, когда однажды застал моего санитара - здоровенного мужика - у двери сарайчика. Наш блаженный как раз поскуливал жалобно - проголодался или болело у него что. Так знаете, что сделал наш санитар? Он пробормотал испуганно: «Господи, помилуй, святой человек по новой жертве плачется.» И быстро перекрестился. Потом оглянулся украдкой, увидел меня и густо покраснел. Я сделал вид, будто ничего не заметил. Но такое отношение к нашему пугалу бессловесному я замечал и у других местных жителей. На него смотрят, как на заступника перед Богом, который старается поменьше жертв допустить и который, может быть, вообще их не допустил бы, если б не людские грехи. Особенно у старушек это заметно. Наша уборщица мне как-то в глаза сказала, кивнув на сарайчик: «Опять он скорбит, бедный, что нагрешили мы много, и он не может руку гнева Божьего от нас отвести. Видно, нынче ночью опять упырь кого затерзает.» М-да, словом, его волчьи повадки... На них смотрят как на дарованную ему Богом способность чувствовать движения и замыслы оборотня, быть с ним на связи сверхъестественной, если хотите, и своими средствами предупреждать нас о близости беды. Суеверия, знаете.
- Да-да, сами исчезнут, когда социализм построим, - закивал я. - Значит, с самого утра пойдем следы осматривать. Спокойной вам ночи... Да, кстати, - повернулся я, уже выйдя за ворота, - часто на танцульках поножовщина и драки случаются?
- Почти каждый день, - ответил врач. - До смертоубийства доходит редко, а покалечить запросто могут. Народ после войны разряжается.
Я еще раз кивнул и зашагал прочь. За мной числилась койка в одном из домов рабочего поселка, в полубарачном таком здании. Но я решил пока что ночевать в конторе. А с первой зарплаты комнату где-нибудь найти, в отдельном домике, у какой-нибудь старушки. Словом, с жильем потом разобраться.
