А так, сам понимаешь, мне, с новой моей профессией, с огнестрельным оружием постоянно при себе, обосновываться «на проходе», среди пьяного люда и прочих радостей, никак не годилось. Тут хоть глаза на затылке имей, а могут и пистолет спереть, когда на секунду к керосинке за чайником обернешься, и еще что выкинуть. Не говоря уж о том. чтобы за «своих» вечно начать просить. Да. Скажу сразу, что в итоге никакой комнаты я так и не снял, и стал мне мой кабинет и домом родным. На целых четыре года. Правда, мне в первой же каменной пятиэтажке, после войны построенной, комнату выделили, ту самую, в которой мы с тобой и сидим сейчас... Потом, как ты помнишь, мне крепко повоевать пришлось, чтобы вся квартира мне досталась, когда соседи съезжать начали, чтоб не вздумали кого другого в пустеющие комнаты подселять, но это уже другая история. Получилось, и слава Богу.
Два солдата так и сидели в предбанничке, именуемом караульным помещением.
- Свободны, - сказал я. - Можете идти - если есть, куда идти. Вы-то где ночуете?
- В вагоне караульном, что на втором запасном пути стоит, - ответил один из них.
- И то хлеб. Вы сколько времени уже здесь?
- Пятый день. После убийства прежнего милиционера нас сюда прислали. В ваше подчинение.
- Ладно, сегодня я с местом знакомился и вольный день вам дал. Завтра в восемь всем быть тут. И ночью не слишком крепко спите, поглядывайте все-таки, нет ли на путях и возле складов какой-нибудь возни.
- Эти пять дней все тихо было, - сказал первый солдат.
- Вы эти пять дней на танцах дежурство несли? - спросил я.
- Не то чтоб несли... Заглядывали. Нам велели до вашего прибытия охранять участок, главные точки патрулировать и принимать жалобы. Ну и вмешиваться, пресекать, если что-нибудь серьезное.
- Высадили сюда и самим себе предоставили?
- Да вроде как.
- В местную жизнь, словом, вы не очень совались? Что ж, может, оно и правильно. Могли и дров наломать. Ладно, ступайте. Завтра в восемь - как штык.
И они ушли. Какое-то время с улицы еще доносились их голоса, потом все стихло. Я наскоро ополоснул лицо и руки под умывальником и соорудил себе постель на потрепанной кушетке из шинели вместо одеяла и жесткой подушки, явно уцелевшей от какого-то развалившегося кресла. Потом я прошелся и проверил запоры на дверях и окнах. Может, и стоило оставить караульных, все-таки их обязанность... Но я должен был доказать всем, кто мог за мной наблюдать - если был я кому-то интересен, - что считаю этот район своим и что здесь я хозяин, и никакие нападения на отделения милиции - которые, надо сказать, частенько приключались в те годы - меня не страшат.
А не превращаю ли я сам себя в подсадную утку, подивился я невольно. Может, я в глубине души и хочу, чтобы жданный гость пожаловал и чтобы одним махом весь узел развязать.
Все, утро мудренее. Я велел себе проснуться в полвосьмого, вытянулся на кушетке, укрывшись шинелью, отвинтил колпачок своей фляги, сделал несколько глотков водки и попытался еще поразмыслить над событиями дня на сон грядущий.
- Одержимые... - пробормотал я. - Психоз какой-то...
- Да, все здесь одержимые, - отозвался голос рядом со мной. - Такой психоз - он как зараза. Вы уже тоже больны.
Я присел и увидел, что над моей кушеткой возвышается расплывчатый силуэт. Вглядевшись, я узнал врача.
- Как вы здесь оказались? - спросил я.
- Предположим, при всей вашей предусмотрительности вы все-таки не заперли переднюю дверь?.. - улыбнулся он. - Да нет же, не беспокойтесь, вы вполне аккуратны, просто ваш предшественник дал мне ключи.
- Но зачем вы пришли? - спросил я.
- По-моему, я уже сказал, вы успели уже подхватить вирус психоза, которым больны все жители округи. Психоз этот проявляется по-разному. Главный его признак - погружение в какую-либо манию, которая и становится смыслом жизни. Кто-то, как мотылек на свет, тянется к танцам с неодолимым желанием выплеснуть в драке все свое темное и дурное, кто-то прикипает к ворованным лошадям, кто-то смакует чудовищные слухи, кто-то чистит склады и потрошит встречающихся на темной дорожке, кто-то из фабричных пьет, чтобы поддержать тупое оцепенение от смены до смены, и неизвестно еще, какие левиафаны блуждают под гладью темных вод его летаргической души. И для каждой мании находятся практические и общежитейские объяснения - один хочет жить получше, посытнее, другой хочет забыть о дурной жизни, и так далее. Но на самом деле... Вы не читали, что, по последним исследованиям, в мозгу перелетных птиц есть намагниченная дробинка, и именно поэтому они так хорошо ориентируются в перелетах на огромные расстояния? Вот такая же намагниченная дробинка безумия и сидит в послевоенных мозгах и влечет всех вдоль одной магнитной линии, и частые помешательства скапливаются и сливаются в одно общее, массовое, и словно выброс в атмосферу происходит, и порождаются фантомы, оборотни, обретающие реальность, потому что страх психоза реален. Это облако психоза обволакивает и поглощает всякого, кто с ним соприкоснется.
- И в чем же, по-вашему, мой психоз? - спросил я.
- В том, что желание поймать оборотня становится у вас всеподавляющим. Семя этого желания заронило в вас уже первое упоминание об оборотне, и вы, я бы рискнул предположить, ехали в район с заранее лелеемой мыслью уделить ему внимания больше, чем всяким стандартным преступлениям. Вы бессознательно все построили так, чтобы как можно быстрее взяться за его поимку, и готовы пренебречь своими прямыми обязанностями. Само слово «оборотень» показалось вам очень соблазнительным. В первый же день вы устремились в погоню за ним. И теперь опять будете ждать тьмы, чтобы за ним погнаться. Так и пойдет. Постепенно мысль о преследовании вытеснит все остальные, вас маниакально заклинит на этой идее, и вы даже не будете понимать, что вдохнули от облака отравляющих газов всеобщего психоза, и эти отравляющие газы массового безумия искажают ваше восприятие. Маньяки всегда воображают, что мир можно лепить по собственному желанию, что мир безропотно покорен и свежей глиной мнется в их руках. Все нежелательное, по их представлениям, развеется сном. Так обалделый хулиган на танцах, втыкая нож под ребра разозлившему его приятелю, где-то в глубине души уверен, что ничего из этого не воспоследует, что к утру все развеется сном и что, может быть, завтра они с тем же самым приятелем снова окажутся на танцах, чтобы снова затеять ту же самую поножовщину. Улавливаете, о чем я? Так и для вас единственной реальностью станет ваша погоня за призраком. И, может быть, вы непроизвольно выведете за рамки реальности даже совершаемые им убийства, потому что не это для вас будет важно. Важна будет борьба с фантомом, еженощное испытание своей силы. Вы уже усомнились, и вопрос мне задали, а вправду ли были жертвы и трупы. Не дойдет ли до того, что вы не поверите в них, даже если увидите собственными глазами? Окинете равнодушным взором, составите рапорт и опять помчитесь в свою погоню - не ради мести за убиенных, а ради удовлетворения собственного безумия.
- Что за чушь вы говорите! - возмутился я.
- Совсем не чушь. Может, я объясняю несколько невнятно и туманно, но идею мою вы должны ухватить. Я хочу вам помочь, вылечить вас, пока не поздно.
- Погодите, погодите! - Я свесил ноги с кушетки и задумался. - По-вашему, жизнь здешняя нечто вроде сна, да? Потому и кажется, будто ее можно лепить по собственному желанию? Но ведь всякая мысль, приходящая во сне, спешит стать зримым образом, реальностью, приятна тебе эта реальность или нет, хочешь ты ее или нет. Ну, например. Я во сне иду по улице, и мне приходит в голову мысль: «На этой улице живет очень противный зануда. Как бы с ним не встретиться». И - глядь! - он уже идет мне навстречу, разулыбившись до ушей, и ты понимаешь, что теперь он пристанет, как банный лист... То есть, подумать во сне о чем-то неприятном - это все равно что вызвать огонь на себя. А нельзя ли так и оборотня накликать на себя, чтобы покончить с ним раз и навсегда? Я ведь думаю о нем - значит, он должен явиться.
