Мы принялись искать Собаку: плевать на всех остальных, только бы найти знаменитого Собаку.
Он нам не попадался.
«Наверное, унесли с собой, – подумали мы. – Они, наверное, забрали его, чтобы показать правительству». Но мы все равно продолжали искать повсюду, среди жнивья. Вокруг все так же выли койоты.
Так они и выли всю ночь, не переставая.
Несколько дней спустя, в долине реки Армерии, проходя вдоль берега, мы снова повстречались с Петронило Флоресом. Мы начали отступать, но было поздно. Нас будто к стенке лицом приставили. Педро Самора галопом промчался перед нами на крепко сбитом, пегом жеребце – лучшей лошади, что я видел в жизни. А за ним – мы, гурьбой, пригибаясь к загривкам наших лошадей. Рубка выдалась знатная – ни убавить, ни прибавить. Сам я, правда, не сразу понял, что произошло, потому что упал в реку и чуть не утонул под тяжестью мертвой лошади. Течение унесло нас обоих и там, в мелкой заводи, прибило к песчаному берегу.
Это была последняя наша стычка с людьми Петронило Флореса. Больше мы не воевали. Честно говоря, мы и прежде уже давно не воевали, а только бегали от них. Так что в конце концов мы – те немногие, что остались в живых, – решили собраться и уйти в горы, чтобы укрыться от преследования. К тому времени нас осталось так мало, что никто больше нас не боялся. Никто не кричал в ужасе: «Идут люди Саморы!»
Мир вернулся на Большую Равнину.
Но ненадолго.
Вот уже больше восьми месяцев мы прятались в нашем укрытии в каньоне Тоси́н – там, где река Армери́я на многие часы пути уходит в ущелье, чтобы потом вновь выйти наружу на морском побережье. Мы думали: пройдут годы, и мы снова выберемся на свет, а люди и не вспомнят о том, кто мы такие. Начали разводить кур, время от времени поднимались в горы поохотиться на оленей. Нас было пятеро. А по сути дела четверо, потому что у одного из братьев Хосе развилась гангрена на ноге после того, как пуля попала ему чуть пониже ягодицы. В тот самый раз, когда нас обстреляли со спины.
Так мы ждали и уже начинали думать, что больше ни на что не годимся. И не знай мы наверняка, что там нас всех перевешают, мы давно пошли бы и сдались.
Но тут появился некий Армансио Алькала́, который прежде занимался тем, что разносил письма и поручения Педро Саморы.
Было раннее утро. Мы разделывали коровью тушу, когда вдруг услышали сигналы рожка. Звук раздавался издалека, со стороны Равнины. Через некоторое время он послышался вновь. Словно бычий рев: сначала звонкий, потом гулкий, потом снова звонкий. Из-за эха звук каждый раз разносился все дальше, и теперь был слышен и здесь, как бы ни заглушал его рокот реки.
Вот-вот должно было взойти солнце, когда этот самый Алькала появился среди можжевеловых деревьев. На груди у него висели, крест-накрест, две патронные ленты калибра «44», а поперек крупа лошади, словно большой чемодан, лежала стопка ружей.
Он слез с жеребца, раздал нам карабины и сложил обратно «чемоданом» те, что остались.
– Если сегодня-завтра нет ничего срочного, готовьтесь к выходу в Сан-Буэнавентуру. Педро Самора ждет вас там. А я пока спущусь пониже и поищу Галчат. Скоро вернусь.
На следующий день он вернулся, уже на закате. И верно, с ним были Галчата. В буром свете заката мы видели их смуглые лица. И еще трое, которых мы не знали.
– Лошадей достанем по дороге, – сказал он. И мы пошли за ним.
Задолго до того, как оказаться в Сан-Буэнавентуре, мы поняли, что все окрестные ранчо пылают огнем. Лучше всего горели амбары – ввысь поднималось такое пламя, что казалось, будто горит лужа скипидара. Искры взлетали и взрывались во тьме ночного неба, превращаясь в большие сияющие облака.
Мы шли вперед, ведомые заревом из Сан-Буэнавентуры, и внутри нас что-то будто говорило: мы должны попасть туда и покончить со всем, что осталось.
Не успели мы подойти, как увидели первых всадников на шедших рысью лошадях. К их седлам были приторочены веревки, на которых, как на аркане, тащились какие-то люди – некоторые еще пытались ползти, опираясь на руки, а другие, уже не в силах пошевелиться, со свесившимися на грудь головами волочились по земле.
Мы смотрели, как всадники проезжают мимо. Слегка поодаль ехал Педро Самора, а с ним – еще много людей на лошадях. Их было много – больше, чем когда-либо. Это нам понравилось.
Нам нравилось смотреть, как длинная вереница всадников снова пересекает Равнину, будто в старые добрые времена. Как тогда, в самом начале, когда мы, как высохший чертополох на ветру, срывались с земли, чтобы сеять ужас по всей Равнине. Было такое время. И теперь это время, кажется, возвращалось.
Оттуда мы направились в Сан-Педро. Мы подожгли поселок и двинулись в Петакаль. Стояла пора сбора кукурузы, и стебли уже успели пересохнуть и погнуться под сильными ветрами, которые дуют над Равниной в это время года. Так что пламя, гулявшее от поля к полю, завораживало особенно. Приятно было глядеть на то, как вся Равнина в этом огромном пожарище превращается в пепел, а над заревом поднимается дым. Дым с запахом тростника и меда: огонь ведь добрался и до тростниковых плантаций.
А из дыма, с закопченными, как у чертей, лицами, появлялись мы. Мы отовсюду сгоняли стада, чтобы собрать животных вместе и снять с них шкуры. Вот чем мы теперь промышляли: коровьими шкурами.
Потому что, как сказал нам Педро Самора, «эту революцию мы устроим на деньги богатых. Они все оплатят: и оружие, и все другие нужды нашей революции. И пусть у нас пока нет флага, за который мы могли бы сражаться, главное сейчас – поторопиться и накопить побольше денег, чтобы правительственные войска, явившись сюда, сразу увидели, как мы сильны». Вот что он сказал. И действительно: когда в конце концов войска вернулись и вновь принялись убивать нас, это давалось им уже не так легко, как прежде. Теперь за сотню верст было видно, что они нас боятся.
Но и мы их боялись. Видели бы вы, как у нас яйца вжимались внутрь по самую глотку от одного только шума, доносившегося от их отрядов, или от стука копыт на дороге, у которой мы поджидали их в засаде. Мы словно слышали, как они переговариваются, проезжая мимо нас: «Мы давно учуяли их, и теперь только притворяемся, что не замечаем».
И кажется, так оно и было. Потому что они вдруг, ни с того ни с сего, бросались на землю, прятались за лошадьми и начинали отстреливаться, в то время как другие потихоньку заходили нам за спину, и, в конце концов, хватали нас, как кур в курятнике. Тогда мы стали понимать: если так пойдет и дальше, на многое нас не хватит – как бы много нас ни было.
Дело в том, что теперь речь шла не о людях генерала Урбано, которых бросили на нас поначалу и которые приходили в ужас, стоило нам только начать кричать и подбрасывать вверх шляпы. Тех силой вытаскивали с их ранчо, чтобы сражаться с нами, и нападать они решались, только когда нас было совсем немного. Те люди давно закончились. После появились другие. Но тяжелее всего пришлось с нынешними. Теперь это был некий Олачеа, его люди были выносливыми и решительными. Люди, которых взяли с Верховий, из Теокальтиче, вперемешку с индейцами племени тепехуан. Патлатыми индейцами, привыкшими не есть по нескольку дней и способными часами выслеживать тебя, не моргая. Выжидать, пока ты не высунешь голову из укрытия, чтобы тут же пустить прямиком в тебя длинную пулю «30–30», от которой хребет у тебя трещал, как гнилая ветка.
Нападать на окрестные ранчо, ясное дело, было куда проще, чем пытаться поймать в засаду правительственные войска. Поэтому мы взяли за правило рассеиваться по округе, а потом, собравшись в кулак, совершать набеги то тут, то там. Вреда мы причиняли больше, чем когда-либо, но всегда на бегу: давали им пинка под зад и убегали восвояси, как бешеные ослицы.
И так, пока по склонам вулкана полыхали в огне поместья в округе Эль-Хасмин, кто-нибудь из нас внезапно нападал на стоявшие внизу правительственные отряды, волоча за собой ветви акаций, скрываясь в облаках пыли, среди шума, который мы каждый раз поднимали, чтобы люди думали, что нас много.
