— Ну мам, — тянет он обиженно, — ну вот обязательно было говорить, на сколько? Я же теперь спать не буду, буду минуты считать и на небо смотреть. Как я без Сани рядом усну?
Смешной он. Саша тянется, чтобы его в щеку чмокнуть, но совсем не против, когда он поворачивается, чтобы утянуть ее в поцелуй.
— В дом иди, ты без куртки, замерзнешь, — командует она, когда дыхания перестает хватать. — И спи, а не время считай. Злые ведьмы пошли устраивать вакханалию, мужчины не приглашены.
Тетя Лена тихонько хихикает только тогда, когда они за калитку выходят и Ваня их не видит, а так тихо еще и не слышит. Лиза выглядит так, будто тоже смех сдерживает с трудом.
— Фантазерка ты, Сашунь, — заявляет она, смех в ее голосе звучит. — Вакханалии. Оргии. Я бы на месте Ваньки тоже в лес захотела, хоть глянуть на это все безобразие.
— Во-первых, тебе еще рано. А во-вторых, я бы на месте Ваньки не захотела, — резонно возражает Саша. — Там же и ты будешь, и тетя Лена, и кто еще только не будет. Не уверена, что я хотела бы знать такие детали о собственной маме, даже не столько знать, сколько видеть.
— Ай, да как будто он кого-то бы видел, кроме тебя, — отмахивается тетя Лена. — Он в тебя влюблен по уши. Ему рядом мисс мира поставь, он спросит «а где Саня?»
Щеки вспыхивают от этих слов сразу же, и даже не холодно больше от снега и легкого морозца. Лес совсем близко, и идут они быстрым шагом — так теплее. А еще так вероятность того, что их не будут ждать все, больше, и это чуть ли не важнее. Не хочется быть последними. Не хочется видеть на себе укоряющие взгляды, даже если укор этот будет лишь искорками где-то в глубине глаз. Лучше подождать, думает Саша, чем чтобы ждали только их.
Впрочем, об этом можно было бы и не беспокоиться. На изящных наручных часиках, что Соня до сих пор не сняла, до времени начала еще почти двадцать минут, и есть еще другие ведьмы, которым прийти осталось — именно об этом Соня ее оповещает, стоит им расцеловаться и обняться, замерев в этом объятии на пару секунд. Лизу они тоже к себе притягивают, как только она к ним подходит. Связи внутри ковена важны, но когда эта дружба искренняя, как у них, это еще лучше. Как у них. Как у трех их старших ведьм. Ковен Этери Георгиевны сегодня не с ними — верховные сами решают, когда объединяться, а когда нет. Алинку бы сюда, но Алинка не их. Может, так и лучше. Она привыкла быть там. Сменить ковен — все равно что семью поменять. Кому-то это легче, кого-то к семье не привязывает ничего — кому-то сложнее. Кто-то и вовсе всю жизнь в одном ковене, как она. Хотя о ней говорить пока рано, с другой стороны — у нее вся жизнь впереди. Всякое может произойти, но она молит Мать о том, чтобы ничего не помешало.
Она молит Мать о том, чтобы ничего не разрушило дружбу, которая у нее и девчонок, чтобы она не рухнула так же, как их дружба с Настей. Почему это для нее так важно? Почему она так боится? Ответ прост — потому что они важны для нее. Потому что она не хочет их потерять. Она мысленно молит Мать об этом и тогда, когда, босиком, сняв с себя все лишнее, кроме балахона да кулона, режет ладони кинжалом неглубоко, но до крови, когда за руки с девчонками берется. Они — ее подруги. Они — ее ковен. Они тоже ее семья. Они ей важны.
Думать о том, что могло бы разрушить эту дружбу, не хочется, да и не нужно. За пределами поляны снег, и холодно, и ветер ленивый, но морозный — тут тепло, но не жарко, и земля влажная, и костры высокие. Все как обычно, будто ничего не меняется, будто место это во времени застыло, и лишь они приходят сюда, чтобы помолиться, да нарушают на время его покой. Само собой, без какого-либо дурного намерения. Кровь их смешивается в который уж раз, привязывая их одну к другой, незримые нити магии между ними протягивая, чтобы, если вдруг что, одна другой помочь могла, и разорвать эти нити можно только добровольным уходом из ковена, только благословением Верховной — или связыванием себя с другими ведьмами, не с теми, с которыми всегда. Как покинула их Настя, спрашивает себя Саша невольно — тот же вопрос читает во взгляде Сони. Как она ушла? Пришлось ли Верховной переступать через свою боль от необходимости ее отпустить, или смиряться с тем, что ее даже формально не попросили благословить и отпустить? И так, и так плохо, и так, и так грустно. Она себе обещает, что не уйдет, если не будет на то совершенной уж необходимости. Она просит Мать позволить ей это. Она молится о том, чтобы необходимости не возникло.
Время исчезает, теряется, стоит им начать шептать древние слова молитвы к Матери — глухим шумом, далеким рокотом моря шепотки звучат, ветром в листве, опавшей давно и лежащей под снегом, шорохом одежд, мурлыканьем дремлющей кошки. Время истончается до прозрачности, лопаясь неслышно до упора натянутой струной, и его будто больше нет, и нет и усталости, нет и сонливости, нет и тяжести в мышцах, или боли в горле, или сухости во рту после бесконечного числа произнесенных слов. Сколько их было, триста, три тысячи, тридцать тысяч? Когда-то люди любили цифру три, еще до христианских богов — говорили о тридевятых царствах, о тридцати и еще трех годах, о трех сыновьях у царей, подвиги совершавших. Для них вряд ли тройка сейчас будет иметь хоть какое-то значение, они тут больше трех часов наверняка, когда небо едва заметно сереет, когда Верховная, будто точку ставя, замолкает, руки поднимает, разрывая круг, и замолкают все они. Солнце встанет и без них, но их сила крепнет, если принести жертву ему и Матери. Если призвать его. Есть дни и ночи, когда это особенно важно, есть дни и ночи, в которые, если знать, можно многое сделать. Саша выдыхает оставшийся в легких воздух, дышит глубоко, ровно. Першить в горле начинает только сейчас, будто время решило снова пойти, и сразу накатить всем накопившимся, и мышцы начинают гудеть, и глаза слипаются — рано. Они еще не закончили. В ладонь кинжал ложится уютно, привычно, на этот раз не общий, а свой, родной, и другой ладонью уже совсем не сложно сжать горло черного петуха, не давая ему возможности заорать.
— Да восстанет солнце, — достигает шепот Верховной их всех, пусть она и не пытается даже повысить голос.
— Да восстанет, — шепчут они в ответ, мягким дуновением ветра прокатывается шепоток по кругу. Бить надо резко, уверенно и сильно — бритвенно-острое лезвие прорезает насквозь, и жертвенная кровь брызгает в костер, пачкает руки и одежду, а умирающее тельце бьется в ее руках в диких конвульсиях. Она не отпустит, как бы сильно оно ни билось — она, следом за другими, бросает его в огонь, и с каким-то почти мазохизмом вдыхает запах горящих перьев и плоти. Их жертва не вынуждена, она искренняя и добровольная, и вот почему она сильна. Нет тех, кого ведьмы заставляли бы быть с ними. Нет сил в жертве вынужденной, и нет смысла в ней. В огне мелькает улыбка, и лицо женское, и в глазах ее горящих материнская нежность, и снопом искр приветствует их костер первые лучи новорожденного солнца.
Запах паленых перьев вымыть из волос, на самом деле, не так уж и сложно — Лизе Саша место в ванной быстро уступает, волосы полотенцем почти досуха вытирает. Ваня спит вроде бы крепко, но стоит ей скинуть халат и скользнуть ему под бок, как он, завозившись, руку на нее закидывает. Тяжело, однако, но сон сильнее даже дискомфорта, а его-то как раз-таки и нет, как ни удивительно. Засыпает она легко и быстро, хватает только глаза закрыть и будто упасть в никуда. В том никуда снег крупными хлопьями валит вокруг нее, и она ловит его в ладони, и холодное зимнее солнце выглядывает из-за снежных туч, чтобы заставить сугробы хоть на миг вспыхнуть блеском алмазной крошки. Солнце заглядывает в окна, когда она просыпается, обнимая ванину подушку, почти с головой под одеяло забившаяся. Его рядом нет, и это почти обидно. Только почти, потому что на часах уже два, и наверняка он проснулся вскоре после того, как она уснула, и с чего бы ему сидеть рядом с ней столько времени? Напротив, спасибо ему, что не разбудил ее, а позволил ей поспать.
