Ознакомительная версия.
– Это так, да? – спросила Валька.
– Не знаю, – прохрипела в трубку. Я и правда не знала, как-то у нас с Соколовским не заходил разговор о гаджетах, у меня не было даже номера его телефона, как и у него моего. Валька удивилась и назвала нас отсталыми, а потом спросила:
– А в другом вы тоже отсталые?
– Что ты имеешь виду, Валь? – сиплю я.
– Ну… я в том смысле, что пора целоваться… по-моему…
– Горло болит, – просипела я, замяв разговор.
Потом она стала меня навещать, приносить тексты и тесты, заставляла решать задачки, чтобы Власа меня не съела, ведь скоро кончалась четверть.
Я смотрела на Вальку, слушала, как она тараторит, и она казалась мне маленькой первоклассницей, а я вот себе казалась взрослой и мудрой. Мне даже не всегда хотелось, чтобы она приходила, меня что-то отталкивало теперь от нее. Как будто она бэби, а я уже взрослая. И что свое взрослое ни в коем случает нельзя рассказывать таким мелким, как Валька. Я чувствовала себя такой же взрослой, как мама, как отчим, и такой же умной, конечно. Я столько узнала за последние дни. Сидела дома, учила уроки, читала книжки и вдруг останавливалась на самом неожиданном месте, как будто меня загоняли в угол, и начинала думать совсем о другом и смотреть в одну точку, в одну букву, и вспоминала палатку и то, что в ней происходило. И еще я почему-то вспоминала небо в тот момент, когда я вышла из палатки. Небо над сосновыми верхушками было какое-то капроновое, прозрачный серый капрон, и этот капрон рвался и метался под ветром, образовывались узелки, узлы, ветер их разрывал, сминал капрон в комья, разглаживал, снова рвал крепкий прочный капрон в клочья. А потом вышла луна, как ребенок, родилась, разорвав капрон, и я сидела у огня, как древняя женщина, ожидающая мужчину.
Все десять дней на душе было так же рвано, как тогда в небе, рвано и непонятно, сладко и горько, я жалела, что не произошло большего, и в следующую минуту жалела, что произошло даже это малое, зачем я ему позволила, зачем мне хотелось, ведь это стыдно, ведь я девушка и должна беречь свою честь, свою грудь, свое все.
Вспоминала, как пришел он из лугов, тихий, без слов. Я слышала, как он приближается сзади – затрещали сучки, захрустели шаги по чуть замерзшей траве. Я не оглянулась. Подошел, со спины меня обнял. И я снова от него не отстранилась, а ведь надо было, надо, да? Раньше я бы спросила у Вальки, но сейчас уже не хотелось, потому что Валька – девчонка, девочка… У нее даже с Колькой Котсолайненом в Петрозаводске не получилось поцеловаться.
Он ни разу не позвонил. У него не было моего номера. Но я ждала звонка. Захотел бы – узнал номер, он записан в классном журнале, да и половина девчонок его знает.
Значит, он обо мне и не думал. А я-то, я-то, без конца, без конца, весь день, и особенно перед тем как заснуть, вспоминала палатку и свои ощущения, и сладко ныло внизу живота…
Валька приносила уроки, давала переписать новые английские слова. А я все ждала, когда она заговорит о Соколовском. Но Валька и не думала этого делать, болтала о каких-то пустяках.
Наконец:
– Что же ты о своем Соколовском не спрашиваешь? – подруга искоса глядит на меня.
– А… а чего про него спрашивать? – я покраснела.
– Ну хоть что… спроси: как поживает мой Сергей Соколовский, как учится, что ест в буфете…
– Ну… что он ест там? Только он вовсе не мой.
– Откуда я знаю? – удивленно. – Ты даешь, подруга! Тебя это интересует? Что он ест? И все? И это называется любоффь?
– Валь… ну ты что… какая любовь? – смотрю в сторону, кашляю, прикрываю рот ладонью.
– А вот он про тебя спрашивает! – Валька взглядывает с упреком. – Каждый день. Почему ты не в школе.
– И почему? Что ты говоришь? – с ужасом жду ответа.
– Болеешь.
– А он?
– А он – а что с ней. Как болеет? Горло болит? Живот? – Валька расхохоталась. – Или… или, говорит, другое место?
Я похолодела. Что? Неужели он так спросил?
– Валь? Ты что? Он так спросил – про другое мес…то?
– Да смеюсь я! Смеюсь! Спросил про горло, сказал мед и молоко потреблять, а потом на перемене вот это принес, сказал, помогает!
– Что принес? – хриплю я. Меня трясет, и пересыхает в горле.
Валька полезла в рюкзак, рылась в нем непозволительно долго, наконец вытащила «Стрепсилс» в аптечной упаковке.
– Держи! Поправляйся! А то умрет твой возлюбленный с тоски!
– Валь, ты зачем так? Зачем… смеешься?
– А еще он спросил, когда ты придешь. И я ответила: завтра.
Посмотрели с Валькой «Виноваты звезды» онлайн.
Там была красивая чистая любовь, да, чистая, хотя все было у этих больных ребят.
И я подумала: может, у нас тоже чисто? Чисто, хотя была палатка в лесу. Чисто, хотя рука Соколовского на груди и ниже…
На школьном крыльце стоял. Высокий. С зелеными глазами. С родинкой на щеке. Цвет глаз, конечно, не виден издалека, но я-то знала: зеленый. Как листья ивы. Я издалека его увидела и даже замедлила шаг. С ним страшно встречаться. Хотелось повернуть назад. Ну ее, школу. Я еще больна, слаба, кашляю, могу оправдаться. Но ведь завтра все равно придется сюда прийти. И потом: я хочу его видеть. Страшно, а хочу его видеть. Хочу. Видеть. Его.
Меня увидел, сразу зашел внутрь. Может, тоже меня боится? А чего тогда спрашивал обо мне у Вальки? Каждый день подругу терзал. Но ведь и я хотела спросить, но боялась. И не спрашивала, терпела, пока Валька сама о нем разговор не завела.
Саня Глушенков, улыбаясь, сказал:
– Трофимова, ты прогуляла десять дней. Еще бы немного – место бы твое продал.
– Ой, Саня, да кто бы его купил? Кому ты его продашь, а?
Засмеялся.
– Не знаю. Аукцион бы объявил.
– Никто, Санечка, к тебе не сядет. Никто этого места не купит.
– Тю! Ты же купилась!
– Я? Потому что не хочу сидеть с Соколовским.
(Хочу, хочу, – заорало внутри.)
– Ну вот! А Соколовский – супермен. И если ты его на меня променяла, значит, и я чего-то да стою!
Санька смешной. Осанка, как у орангутанга. И шею держит как-то странно вперед. Отчего его голова впереди всего туловища, как у черепахи. А на личико он ничего, симпатичный.
– Сань, ты знаешь что? – говорю я и кладу руку на его спину. – Ты выпрямись.
Саня приосанился, голову поднял. Сразу стал выше.
– Вот так. Здорово! Да ты просто крутой мачо! – Я похлопала его по тому месту, где сходились лопатки. – А дома ходи с книгой на голове. Стройный станешь. И увидишь – к тебе валом будут валить девчонки.
– Правда, что ли?
– Да. Увидишь.
– Ладно, – Саня по привычке втянул голову в плечи и по-черепашьи медленно поплелся из класса на перемену.
Соколовский на меня не смотрел. Вообще не смотрел. Почему-у? В чем дело? Когда я увидела его на крыльце школы, у меня счастливая мысль мелькнула: может, он меня встречает. Но нет, оказывается, не меня. Может, он покурить тайком выбегал? Хотя он ведь не курит. Его вызвали к доске отвечать – он корпусом от меня даже полуотвернулся. Ладонью челку убирал, и мне казалось, что он этой ладонью от меня отгораживается, не может, не может, не может на меня смотреть. Или не хочет! Я тоже не могу, но все же искоса бросаю на него мгновенный взгляд исподлобья, вижу его ладонь и заливаюсь краской, а внутри меня что-то начинает томиться и ныть, сладко, так сладко, что мне становится стыдно. Я сложила на парте руки и опустила в них лицо.
– Леся, тебе плохо? – голос Власы-Дурасы надо мной.
Подняла голову, помотала: нет, нет, не плохо.
– Как ты себя чувствуешь? – математичка такая участливая. Может, она и не плохая совсем, зачем мы ее называем Дурасой?
Кивнула: хорошо.
– А то, может, сходишь в медпункт?
– Нет, спасибо, мне не нужно.
– Тогда возьми себя в руки.
– Я все-таки схожу в медпункт, – говорю через минуту. – Можно, Власа Григорьевна?
– Ну конечно, конечно… Иди.
Я вышла из класса и стала медленно спускаться по лестнице. Ага, пойду в медпункт, а что я спрошу у медсестры?
«Дайте мне таблеток побольше, таких, чтобы я не замечала нашего новенького. Мне от него что-то делается плохо».
«Как именно плохо? У тебя что-то начинает болеть?»
«Нет, ничего не болит, просто мне становится неспокойно. Что-то нервное, да? Дайте что-нибудь против нервов. Транквилизаторы… антидепрессанты…»
«У тебя от него депрессия?»
«Не депрессия, наоборот».
«Возбуждение?»
«Да, это вернее. Возбуждение. И еще я его боюсь».
«Выпей-ка ты валерьянки, девушка».
У мамы, кажется, есть валерьянка. Она иногда пьет, когда мы с ней поскандалим. Двадцать, нет, тридцать, сорок капель накапаю в воду и выпью. Может, перестану думать о нем. Я направилась к выходу из школы.
Ознакомительная версия.
