В самом деле, чудака отвели в особую комнату, посадили на некоторое возвышение, дали в руки газеты и начали его мыть, чистить, стричь, завивать и помадить; надели чистое белье, щегольское платье, сунули в карман платок, в руки лорнет, поклонились и выпроводили на улицу.
Глинский смотрел на эту сцену с удивлением. Маркиз взял его за руку и повел вон. – Если б достало у нас времени и терпения, – сказал он, – та же комедия повторилась бы перед нами двадцать раз. Но довольно этого образчика. Все, что вы видели, и с наймом платья на день, стоит не более двух с половиною франков. Ввечеру этот человек должен явиться сюда же: с него тем же порядком снимут до нитки все, что было надето поутру, и он отправится на свой чердак отдыхать от дневных трудов, а завтра может начинать снова. Таким образом мужчины, женщины, не имея лоскута прикрыть наготу, являются пред публикою в щегольском наряде, который помогает им заработать свое дневное пропитание. Полюбуйтесь теперь на эту гусеницу, превращенную в блестящего мотылька, посмотрите, как он порхает между людьми, поглядывает в лорнет, и с важным видом, играя зубочисткою, предлагает свои услуги прохожим. Вы вчера видели такого же человека. Теперь отправимтесь домой, мы сделали необыкновенную прогулку и возвращаемся с добрым аппетитом.
– Извините меня, маркиз, – сказал Глинский, – мне есть надобность побывать у полковника, я надеюсь увидеться с вами за обедом, – и они разошлись в разные стороны.
Глинский у полковника застал несколько человек офицеров, которые собирались посетить музей, торопясь видеть его по разнесшимся слухам, будто уже разбирают картины для короля прусского и австрийского императора. Он согласился сопутствовать им, несмотря на то, что был там вчера.
Глинский увидел перемену со вчерашнего дня в музее. Многие лучшие картины исчезли со стен, некоторые были сняты со своих мест и укладывались в ящики; в первой же комнате, на месте Наполеонова портрета висело изображение коронации Людовика XVI, ее чистили и поправляли, видно было, что она вынута из какого-нибудь магазина, где лежала долго без присмотра.
Довольно большого роста человек в очках, почтенной и приятной наружности и грустной физиономии, ходил твердою поступью взад и вперед по галерее с заложенными за спину руками и потупленной головой. Это был известный Денон, директор музея.
Глинский, как уже знакомый, подошел к нему и вежливо спросил, что значит такая перемена?
– Что делать, господа, – отвечал, пожав плечами, Денон, – мы побеждены – и цена крови и трудов наших переходят в руки победителей. Наполеон собрал этот музей как памятник славы французов; теперь слава наша погибла – на что нам и память о ней! – он с горькой усмешкой выговорил слова эти: видно было внутреннее движение, которое не позволило ему продолжать более.
– Но что же это значит? куда отправляются эти картины? – спрашивали вдруг многие из офицеров, – неужели слухи справедливы, что?..
– Ах, господа, простите, мне больно, как отцу расставаться с детьми своими. Но вы русские, а до сих пор император Александр вел себя с побежденными как прилично герою-победителю, – я могу вам сказать, что это такое. Посмотрите, – говорил старик, идучи вдоль галереи, – вместо моего Рафаэля, за которого отдал бы охотно последние годы своей жизни, остался только этот гвоздь; его взял сегодня император Франц. Вот пустая подставка, на которой подле окошка стоял Поль-Поттер [49] ! Поль-Поттер, каким не обладал никто на свете – он отправился к королю прусскому! Здесь это четыреугольное неполинявшее пятно на стене заменяет мне ничем не заменимое Корреджево распятие; о нем еще немцы и пруссаки мечут жребий – и я боюсь, что они вновь распнут Христа и раздерут его одежды!..
Печаль старика была непритворна, глаза его отуманились, он снял очки, вытер их, как будто они были тому причиною, и продолжал свои жалобы, водя молодых людей от одного пустого места к другому.
– Я думаю, – сказал по-русски один молодой офицер, только что произведенный при вступлении в Париж, – я думаю, после потопа в первый раз посетители ходят по картинной галерее, чтоб смотреть на пустые места!
– Замолчи, шалун, – сказал ему Глинский, – уважь печаль достойного человека и не смейся над горестью оскорбленной национальной гордости.
– Я могу похвалиться, милостивые государи, – говорил Денон, продолжая рассказывать историю многих картин, их приобретения и водя своих посетителей из залы в залу, – могу похвалиться, что я создал этот музей; я был везде с Наполеоном, везде как пчела собирал свои соты и сносил в этот улей. Я имею причину отчаиваться, когда перуны победителей поражают вокруг детей моих, оставляя меня, как Ниобею, одного на голой и пустынной скале. Вот еще несутся новые громы, – прибавил он, побледнев, увидя по длинному ряду комнат идущего адъютанта прусского короля.
Все посетители остановились и обернулись вместе с Деноном; каждому была понятна скорбь человека, который видит разрушение собственного здания, на сооружение которого он положил многие годы своей жизни.
Денон выступил навстречу адъютанту, который подал ему бумагу и какой-то красный сафьянный футляр. Оба вместе, разговаривая, подошли к окну. Денон читал, лицо его переменялось; он бросил на окно футляр, поднял на лоб очки, с недоумением посмотрел на посланного, как бы не доверяя читанному, потом в восторге схватив обеими руками лист, бросился к русским, восклицая:
– Господа! друзья мои! я спасен, я оживаю; я клеветал несправедливо – читайте!..
Глинский прочел вслух приветствие прусского короля и изъявление благодарности за посещение музея, в знак чего просил принять табакерку, осыпанную брильянтами с его портретом, и прибавил просьбу прислать своих людей, чтобы получить обратно картины, которыми он долго любовался у себя дома. Вместе с тем он успокоивал его насчет безопасности музея и свидетельствовал это обещанием своих августейших союзников.
Старик осыпал учтивостями и ласковостью адъютанта, который с немецкою флегмою снова подал ему брошенный без внимания футляр с табакеркою. «Это портрет его величества», – говорил он, видя, что Денон в радости не заботился посмотреть подарка; «это портрет его величества короля прусского», – повторил он, когда старик с прежнею рассеянностью опустил его в карман, прося благодарить короля за милость, оказанную музею.
Восторги доброго Денона не прекращались; и в это время, когда русские от чистого сердца поздравляли его, сзади послышалось шарканье многих шагов и шелест шелкового платья. Все обернулись – перед Глинским была графиня Эмилия, де Фонсек и Шабань… шепот похвал и лестных выражений раздался между офицерами.
Графиня никак не ожидала найти здесь Глинского, даже когда видела мундир его полка, но как скоро он обернулся лицом к лицу, она вспыхнула и остановилась. Глинский, действуя по первому впечатлению удовольствия при виде графини, подошел к ней, но, заметя краску и вспомнив вчерашнее происшествие, едва выговорил свой bon jour [50] и рад был, когда Денон с сияющим лицом начал рассказывать графине свое торжество, и когда Клодина стала хвалиться ему покупками, сделанными вместе с Эмилиею.
– Мы завтракали вместе у бабушки, – говорила она, – и поехали потом по магазинам. Эмилия сегодня не в духе; она бранила меня за вкус, не хотела покупать ничего, что мне нравится, – а я не понимаю, как очутилось в карете все то, чего мне хотелось. Ах! Глинский, какие прекрасные вещи, – потом встретили мы одного господина, который настращал нас, что завтра же не останется в музее ни одной картины, ежели мы не захотим посмотреть на них сегодня.
– Здравствуй, Глинский! – сказал ему Шабань, раскланявшись с некоторыми уже ему знакомыми офицерами, – надеюсь, ты будешь добр и пойдешь с нами. Эмилия сердита на меня за вчерашнее, – прибавил он потихоньку, – и ты видишь, как мы хорошо разделались. Только брось свои предрассудки, Глинский!
– Повеса, – сказал Глинский, качая головою. Графиня сама не знала, отчего она покраснела.
«Это от неожиданности, – думала она, – как дурно иметь такие слабые нервы». И когда Глинский подошел к ней в другой раз:
– Вы не соблюдаете наших условий, Глинский, – сказала она шутливо, – вы и не объявили – где сегодня будете.
– Это случилось нечаянно, графиня, сегодня я не имел счастия видеть вас, а вчера я не смел… – Эти слова привели Эмилию именно к тому предмету, о котором она хотела говорить. – «Я должна поступить решительно, – думала она, – я не хочу, чтоб Шабань или Дюбуа могли возобновить вчерашние сцены». – Кстати, – сказала она вслух, – будем говорить откровенно: о чьем имени вчера была речь! не правда ли, что это выдумка шалуна Шабаня?..
Глинский потупил глаза, он чувствовал, что ему предстоит важный шаг: первое признание. Дрожь пробежала по всем его членам, но, когда он взглянул на милое, ясное и совершенно спокойное лицо Эмилии, которая внимательно ждала ответа, то смутился совершенно.
