Ознакомительная версия.
– Где? Покажите.
– Ну, я не знаю, где-нибудь… Зачем вам рисковать своей репутацией? Пойдет слух, что вы при операции не заметили рака, все пациенты уйдут к Малютину…
Перечить самому Казакову более чем легкомысленно, он шеф, корифей, почти бог, но на уме у Валентины сейчас только одно: что она будет делать, если рассерженный американец, заподозрив подвох, потребует назад свои деньги, уже вложенные ею в ремонт квартиры?
– И что вы предлагаете? – Не то чтобы профессор в самом деле хотел узнать ее мнение, ему просто нужна пауза, роздых.
– Давайте доведем операцию до конца, раз она уже все равно оплачена. Кто знает, найдется ли у бедной девочки в следующий раз такой щедрый спонсор?.. Даром он, что ли, потратился?
– Вы так считаете? – Казаков обращается к проговорившейся Валентине, а смотрит на остолбеневшую Дашу. – А вы, Дашенька? Что выбираете вы? Выбирайте!
– Я? – Ей совсем непонятно, почему выбор между жизнью и смертью, полноценностью и неполноценностью, счастьем и несчастьем двадцатилетней Леночки, о чьем сказочном романе с американским миллионером вот уже третьи сутки судачит весь персонал, должна осуществить именно она, понятия не имеющая, как выглядит саркома. – А почему я, Максим Петрович? Разве я имею право?
– А Валентина имеет? – профессор испытующе сверлит ее взглядом. – Не кажется ли вам, Дашенька, что, если вы скромно промолчите, в конечном итоге обязательно выберет она?
Боль понемногу берет свое, ложится тяжелым камнем внизу живота, прорастает сквозь тело, как упрямый росток кипариса, распускается черно-белыми листочками незнакомых холодных лиц. Леночка все еще спит, и во сне потный толстый мент с пустыми глазами одну за другой подсовывает ей фотографии.
– Смотри внимательно. Он или нет?
Лица ложатся, как карты в пасьянсе, одно к другому, перемешиваются, снова складываются в узор.
«Я не хочу! Не хочу!» – Леночка пытается крикнуть, но не может, язык словно приклеился к гортани, и из пересохшего горла не вырывается ни единого звука.
– Смотри сюда, не отвлекайся! – Дядя силой разворачивает ее голову к столу. – От тебя зависит, поймают убийц или нет. Поняла? От тебя одной! Не поймают – ты будешь виновата!
– Да перестаньте, честное слово! – Мент зыркает по сторонам свиными глазками. – Она-то тут при чем?
– Ни при чем, ни при чем, – отмахивается дядя и шуршит новенькими купюрами в целлофановом пакете, – вот, это ваши. А ты смотри давай, смотри! Листайте, листайте, не два же дня мне тут с ней сидеть!
«Мама! Папа!» – в испуге зовет Леночка, но голос снова отказывается повиноваться.
– Посмотри вот эти, узнаешь кого-нибудь? – Мент подвигает ей еще несколько снимков. – Вот, вот, он убил, да? Вот этот, чернявый, нос прямой, глаза серые. Риелтор. Ну, узнавай давай! Он?..
– Ну, что, Аленушка, выспалась? – Сережа целует ее в пересохшие губы. – Я тебя теперь буду так называть.
Леночка судорожно сглатывает слюну. Свежие швы болят, как зуб.
– Ничего, все пройдет, не бойся, я с тобой. – Он снова целует, и гладит, и опять целует. – Ты решила? Да или нет?
Чернявый, нос прямой, глаза серые… Вот почему он с самого начала ей знаком… Невольная дрожь пробирает ее до костей, встряхивая, как зимнее пальто после лета. Нет, он не убийца, но дядя потом говорил бабушке, пытавшейся отстоять внучкины имущественные интересы, будто какие-то риелторы «совершенно легально» перекупили шикарную родительскую квартиру всего за день до их смерти…
– Елена Дмитриевна! – громкий голос профессора Казакова, словно колокол, отдается в ушах, даря ей новую отсрочку. – Елена Дмитриевна! У меня для вас прекрасная новость!..
«Господи, неужели в этом мире для меня есть еще прекрасные новости?!»
Через шесть дней Леночку выписывали домой, и забирать ее, конечно, приехал Сережа.
– Едем за бабушкой? Или сначала ко мне? Так куда?
Приходилось признать, что и терпением он не отличается…
«Ах, если бы только это!»
– Сереж, а ты когда-нибудь бывал в Киеве?
– Да, только очень давно, – он помог ей обуть сапоги. – Я когда-то там учился.
– А я там жила, – Леночка посмотрела в серые глаза, уже переставшие казаться холодными, – пока какие-то бандюги не убили моих родителей. В девяносто третьем. Восемнадцатого апреля. Приблизительно в семь часов вечера. Прямо у нас в квартире. При мне. Их было трое. Два блондина и один шатен. Они раскроили череп моему отцу, изнасиловали мою мать и перерезали ей горло вырванной струной от папиной гитары. Как ты себя чувствуешь, когда про это вспоминаешь?
Даже сегодня, через семнадцать с лишним лет, каждая из сказанных фраз давалась ей с трудом. В этот раз Казаков, наверное, не ошибся, предположив причиной болей у нее в животе психогенный синдром: психические травмы, полученные в детстве, неизбежно в какой-нибудь форме выплывают на поверхность.
Слушая Леночку, Сережа сравнивает себя именно с ним, со злополучным Казаковым, с чужой легкой руки чуть было не превратившим здоровую девчонку в калеку. С Казаковым, который вместо того, чтобы вымести Валентину, жадную тварь, поганой метлой, благородно покаялся от своего имени. Дочка у нее, видите ли, школьница, без отца растет…
– Как я себя чувствую? – Сережа выдержал Леночкин взгляд. – Ужасно. А теперь и еще ужаснее. Но если ты хочешь, чтобы я из сентиментальных соображений взял на себя без остатка всю вину шатена и двух блондинов, то вынужден тебя разочаровать – таких амбиций у меня не было и нет.
Медсестра Даша идет по длинному больничному коридору. Из одной палаты в другую. Из другой в следующую. Делает свое дело. Старается, как умеет. Утешать безутешных. Обнадеживать безнадежных. Поддерживать отчаявшихся. Именно как умеет: после Леночкиной операции она без конца ощущает недостаток медицинского образования. Не так давно брат Коля все-таки навестил родину, сестру и мать. Навез подарков. Устроил им настоящий праздник. Вроде этого американца, который закатил пир для скончавшейся пациентки из VIP. Или того, второго, ее сына, которому дала от ворот поворот принципиальная девица-ипохондрик. Все отделение с месяц, наверное, не искало другой темы для разговоров, кроме их несостоявшейся любви…
Думая про них, невольно осуждая эту чистенькую Леночку с ее бабулькиными принципами и восхищаясь хорошим, смелым мужчиной, пусть даже с немного сомнительным прошлым, Даша, не знающая всех подробностей, вдруг понимает, что мать, ее любимая мама, по сути, ничем не лучше: выбросила единственного человека, которого любила, как мусор, из своей жизни и из ее, Дашиной, тоже. И за что? За то, что оказался не до конца верен ее идеалам? За пару ошибок? И кому, спрашивается, от этого лучше? Мать всю жизнь одна. Отец женат на какой-то кукле. Брат без конца чувствует себя виноватым, а она сама… что сказать? Никто. Пустое место. Нищенка. И не потому, что жить не на что, а потому, что гордится тем, как несправедлива к ней эта яркая, интересная, разнообразная, словно для других предназначенная жизнь.
Что это за глупость такая, будто ни у кого нельзя одалживаться? Можно. Надо только постараться вовремя отдавать свои долги. И главное, почему бы не дать тем, кто тебя любит, хоть какой-нибудь шанс исправить ошибки? Раз о любви так много говорят, значит, за нее имеет смысл бороться. Принципы, гордость и педагогика тут совершенно ни при чем.
Окрыленная этим простеньким, в сущности, прозрением, Даша набирает отцовский номер.
– Папа, – говорит она после того, как закончен обычный обмен вежливыми формальностями, – мне нужна твоя помощь.
«Все преодолеем» – одна из известных песен, сопровождающих политическую борьбу. Она стала полуофициальным гимном борцов за гражданские права и в США, и во всем мире.
Как ты? (англ.)
Ознакомительная версия.
