Михаил Гершензон - Робин Гуд

Скарлет выскочил из пещеры, как заяц, ловким прыжком и раскинул свой плащ на траве. Он отвязал кошели, притороченные к седлам монахов, и вытряс из них на сукно холмик золота и горсть серебра.

Он долго считал монеты, потом вернулся к столу.

– Восемь сотен марок прислала Непорочная Дева! Я не считал серебра.

– Видишь, монах! Недаром я сказал тому рыцарю: пройди всю Англию от моря до моря, ты не найдешь поручителя надежней. Если снова у Святой Марии случится нужда, я всегда приду ей на помощь.

Голова эконома вытянулась еще больше, а нос опять принялся клевать воздух. Рот его открывался и закрывался, и все стрелки с любопытством ожидали, какие вылетят из этого рта слова.

Но в это время у входа в пещеру раздался громкий, веселый голос Маленького Джона:

– Вот, лорд шериф, в этой пещере скрылся от меня зеленый олень с золотыми рогами. Он ослепил меня, я не посмел пустить в него стрелу.

Всадник и пеший остановились на пороге, и всадник крикнул, рванув удила:

– Проклятье! Ты обманул меня, Рейнольд Гринлиф!

Искры брызнули из-под копыт жеребца, но Маленький Джон успел схватить его под уздцы с одной стороны, Робин Гуд – с другой.

– Прости, лорд шериф, – сказал Робин, – почему ты зовешь моего стрелка Рейнольдом Гринлифом? Он всегда назывался у нас Маленьким Джоном. Помоги, Маленький Джон, благородному лорду сойти с коня.

– Привет дорогому гостю! – дружно грянули все стрелки, какие были в пещере.

А Робин усадил шерифа за стол рядом с экономом аббатства Святой Марии.

– Рад тебя видеть, шериф, – промолвил он. – Я давно не видал тебя: с тех самых пор, как проезжий горшечник подарил твоей жене три отличных кувшина и ты пригласил его к своему столу. Наконец я смогу расплатиться с тобой честь по чести! Хороша ли была охота? Ты видал, не всех еще королевских оленей перебил в лесу Робин Гуд. Мы выбираем обычно самых жирных, таких, которые сами просятся в котел. Вот отведай, его приготовил твой повар и клялся, что работал старательней, чем в Ноттингеме. Не гнушайся и элем – за вкус его и за цвет ручается главный эконом аббатства Святой Марии!

То ли желтые лица монахов, сидевших бок о бок с ним, напоминали о благостях воздержания и поста, то ли серебряное блюдо, на котором повар подал ему сочный ломоть оленины, показалось шерифу слишком знакомым, то ли повар, посмеивавшийся в лицо своему господину, показался ему непочтительным и нерадивым слугой, только шериф, несмотря на все уговоры, не притронулся к еде.

– Отпусти меня, дерзкий стрелок, – сказал шериф Робин Гуду. – Я заплачу тебе, сколько потребуешь, хотя рад был бы вздернуть тебя на виселицу, как вздергивал твоих людей.

– Нет! – твердо ответил Робин. – Ничего нет дороже хорошего гостя. Вот если мои люди согласны за несколько золотых простить тебе все обиды, я послушаюсь их. Скателок, Вилль Белоручка, Мук, Скарлет, Вилль Статли и Маленький Джон! – Робин обвел глазами своих стрелков. – Благородный шериф предлагает вам выкуп. Сколько возьмешь ты, Скателок, за руку, которую слуги Ральфа Мурдаха отрубили твоему сыну?

Скателок не спеша отхлебнул вина, потом подмигнул фриару Туку, который сидел с ним рядом.

– Сколько взять с него? Одну или две руки?

– А сколько возьмешь ты, Скарлет, за след от ошейника, который я снял с твоей шеи?

Стрелок ничего не ответил.

– Мук, сын мельника, – сказал Робин, – мне помнится, что твою жену затравили собаками лесничие благородного лорда шерифа. За сколько марок ты продашь память о своей жене? Сотни марок с тебя довольно? Ты видишь, шериф, мои люди молчат. Конечно, не все еще в сборе; может быть, к утру подойдут остальные и кто-нибудь из них польстится на твое добро, – слепой Генрих, которому ты выколол глаза, или Давид Донкастерский, тот самый, чью землю ты подарил сэру Гаю Гисборну. А сегодня придется тебе заночевать вместе с нами в веселом Бернисдэльском лесу.

Пес, лежавший у ног фриара Тука, перевалился на бок и зевнул, завив колечком розовый язык.

Толстенький монах с тоской посмотрел на тающую в сизых сумерках просеку.

– Отпустите хоть нас! – всхлипнул он. – Ведь скоро ночь.

Столько заячьей трусости было в этом возгласе, что Робин Гуд рассмеялся.

– Ну, ступайте, – сказал он монахам. – Вы честно исполнили поручение Непорочной Девы Марии, и я не хочу, чтобы слуги ее дурно ославили меня в своей святой обители. Дай им лошадей, Вилль Статли. А этот, – он кивнул на шерифа, – пусть попробует сегодня, как сладко спать на траве и корнях под зеленым линкольнским сукном.

Вмиг с шерифа был содран бархатный плащ и кафтан, отороченный мехом, с ног – сапоги с золотыми шпорами. Зеленый плащ линкольнского сукна накинули ему на плечи, и до утра он корчился на мерзлой земле, измышляя страшную казнь для Робин Гуда.

– Проклятье! – стуча зубами от холода, повторял шериф. – Ты дорого мне заплатишь за эту ночь, разбойник!

– Хорошо ли спалось тебе, благородный лорд? – приветствовал его поутру веселый стрелок. – Не правда ли, эти дубы поют колыбельные песни?

– За все богатства Англии я не просплю здесь второй ночи, – угрюмо ответил шериф, опуская глаза под жестким взглядом стрелка.

– Но ты будешь жить здесь со мной не месяц и не год, – сказал Робин. – Ты будешь спать под этим дубом, пока не слетит с тебя спесь, шериф. Я дарю тебе жизнь на этот раз за то, что ты был ласков с моим Маленьким Джоном.

Шериф сидел на обомшелом пне, неловко кутаясь в зеленый плащ. Растрепанная седая борода его вздрагивала на ветру. Былинки травы и мха прилипли к морщинистой шее.

Скателок, Мук, сын мельника, фриар Тук, Вилль Статли и Вилль Белоручка стояли рядом. Маленький Джон сплюнул сквозь зубы и махнул рукой.

– Хорошо, – сказал Робин. – Вот мой меч, шериф. Поклянись мне на нем не вредить ни мне, ни моим стрелкам ни на земле, ни на морском пути.

Шериф вскочил так поспешно, что плащ распахнулся, обнажив сухую белую грудь.

– Клянусь! Клянусь! Клянусь! – повторил он трижды. – Я буду верным другом тебе, Робин Гуд!

– Так беги же отсюда прочь, старик. И спеши, пока не раздумали мои молодцы.

Босую ногу продел шериф в стремя; ветер рвал с его плеч зеленый линкольнский плащ.

– Я выжгу это гнездо каленым железом! – скрипел сквозь зубы шериф, нахлестывая плетью коня.

Белые барашки бежали по морю, а в гавани было тихо, и среди многих других судов спокойно покачивался на якоре баркас, выкрашенный в зеленую краску.

Мачта с парусом, а также двенадцать пар зеленых весел с этого баркаса стояли, прислоненные к стене кабачка, где всегда мореходы, прибывшие в Скарборо, веселились, и пили вино и эль, и плясали, и распевали песни на всех языках, какие только есть на свете.

И так как часто стояли зеленые весла у входа в этот дом, то в самых далеких портах и даже в портовых городах Святой земли мореходы назначали друг другу встречи в Скарборо не иначе, как у «Зеленых весел». А Робин Гуду понравился цвет этих весел потому, что он похож был на цвет молодых дубов, и он вошел в кабачок, взял кружку эля и стал слушать, о чем корабельщики спорят с хозяйкой.

– Сейчас в море опасно идти, – говорили корабельщики, – потому что ветер с заката, и если немного еще посвежеет, то легко может статься, что корабль угонит в открытое море. А приметы грозят жестокой бурей, и чайки жмутся к берегу и кричат о погибших христианских душах.

А хозяйка похожа была на мужчину гораздо больше, чем старые матросы. У нее был грубый голос, эль она пила большими глотками, и если бы она взяла в руки большую свинью, то свинья показалась бы маленьким поросенком.

– Я бедная женщина, – говорила хозяйка «Зеленых весел». – Перед бурей лучше ловится рыба, и кто мне заплатит за рыбу, которая ходит в глубине моря? Тот, кто боится соленого ветра, может наняться ко мне в пастухи или лучше пойти в монастырь Святого Петра Кентерберийского и провести остаток своих дней в молитве и посте.

Тогда корабельщики выходили на пристань и смотрели на небо и на белые барашки, что закипали вдали, там, где серое море сходилось с серым небом; они нюхали воздух, возвращались к столу и выпивали еще по кружке.

Они не хотели сняться с якоря и говорили, что христианская душа стоит дороже рыбы.

Только один соглашался идти в море, потому что у него был очень верный амулет – настоящий кусочек Креста Господня, и заветное слово было наколото краской у него на груди. Но один корабельщик не мог грести сразу двенадцатью парами длинных весел; для них было нужно не меньше двенадцати пар гребцов.