Станет фермером, бу-га-га!
– Фэбээрщики – отпетые мерзавцы.
– А в Москве, слышали, опять кого-то на тот свет.
– Не кого-то, а банкира.
– Туда ему и дорога…
ххх
Поздно вечером Алексей возвращался из редакции домой, в тишине гулко отзывались его шаги. Жесткий ветер сек лицо. В окнах домов горел свет. Там, за светлыми окнами, уютно, тепло. Через несколько дней к нему переедет Лиза, и в его доме тоже воцарятся покой и уют.
Скорей бы закончился этот проклятый суд. Еще недавно все эти воры и доны Алексея вовсе не интересовали. И неожиданно – задело. Да, страшно. Противно. Но кто же тогда будет писать правду? Кто? Только один журналист из Москвы и он, Алексей, стараются писать об этом честно. Честно. Честь. Вот в чем дело, оказывается. Вот откуда смелость. Вот откуда презрение.
В кармане Алексей нащупал ключи. Вдруг остановился. На дороге, напротив его дома зажглись фары машины. Завелся мотор, бахнуло из выхлопной трубы. Машина, рванув с места, умчалась.
Алексей смотрел ей вслед – задние фары, быстро уменьшившись до размеров двух точек, свернули на повороте. Он разжал кулак с ключами, нахмурился. Ерунда, показалось. Мало ли машин останавливается на этой пустынной улочке.
ххх
Светло-бежевый и совершенно великолепный «олдсмобиль» – со стертым протектором колес и разбитым зеркалом заднего вида – стоял у бровки, на глухой, безлюдной улочке, и фары его были погашены. На заднем сиденье валялись инструменты, банки с краской и пакеты со шпаклевкой. Ровно десять минут назад двигатель был заглушен, печка выключена, и поскольку дверцы прилегали неплотно, морозный ветер быстро выдувал из салона теплый воздух.
– Мне баптисты предложили сделать визу на ПМЖ. Бесплатно. Нужно только ходить к ним на собрания и раздавать на улицах какие-то книжечки, – говорил Юра.
Он сидел справа от водителя, засунув по привычке руки в карманы кожаной куртки, застегнутой на молнию. Черная лыжная шапочка, натянутая почти до самых бровей, плотно облегала идеально круглую голову Юры. Глаза его смотрели вдаль, сквозь лобовое стекло.
– Так в чем же дело? Делай визу у баптистов, – сказал Михаил.
– Не-а, у баптистов нельзя. Грех.
– А ты, гляжу, – ортодокс.
– У меня дед был священником. Его в тридцать седьмом репрессировали, сослали в Сибирь. Там и погиб.
– Мой дед тоже погиб в сталинском лагере.
Щелкнула зажигалка. Огонек на миг осветил два лица: Юрино – сосредоточенное, Михаила – недовольное. Еще бы! – второй вечер они торчат на этом отшибе, ждут какого-то Юриного знакомого, с которым якобы нужно поговорить. И почему-то – обязательно в машине.
– Еще пятнадцать минут – и я покатил, – Михаил раздраженно бросил зажигалку на панель.
– Мишаня, не нервничай. А здорово мы тогда с тобой в баньке попарились. Мне та шлюха такой классный массаж сделала, кх-кх...
Лобовое стекло мутнело и покрывалось каплями дождя. Слева вдоль улицы тянулась высокая ограда, за которой темнели надгробные плиты.
Михаил крепко затянулся:
– Ладно, уже поздно. Поехали отсюда.
Он завел мотор. Нажал кнопку, и две черные резиновые щетки запрыгали перед глазами с неприятным вжиканьем.
Лобовое стекло стало исключительно чистым, и хорошо было видно, как в дальнем конце улицы появилась фигура какого-то молодого мужчины. Михаил прищурился. Что-то знакомое почудилось ему в этом мужчине…
Вдруг раздался громкий щелчок – это щелкнул снятый предохранитель пистолета в Юриных руках. Скрипнула дверца, куда-то юркнула, провалилась широкая Юрина спина. Через открытую дверцу в салон автомобиля ворвался ветер.
…«Хорошо, что надел туфли, а не ботинки. Хотя туфли промокают. Боже, о чем я думаю?!» Алексей рванулся было назад, к подземке, но вспомнил, что до остановки – целых три безлюдных квартала. Он отшвырнул в сторону сумку и ринулся вперед. Перебежав дорогу, оглянулся. Коренастый парень мчался за ним по тротуару волчьей побежкой, сжимая что-то черное в поднятой руке.
– Стой, сука!
Впереди над пустой дорогой загорелся «красным» длинный ряд светофоров. Алексей помчался вдоль высокой ограды кладбища. Быстрей. Не оглядываться. Вон щит с расписанием, за ним – калитка. Он подбежал к калитке, рванул. Заперта!
Прогремел выстрел. Разорвав ночную тишину, долго таял в сыром зимнем воздухе.
Ухватившись за холодные скользкие прутья ограды, Алексей занес ногу и упер в замок. Нога соскользнула, что-то хрустнуло, кажется, рукав. Он вцепился снова, подтянулся. Наконец перелез.
– Стой, пидор!
Но крик раздался по ту – по ту! – сторону ограды. Алексей побежал между рядами могил. Где-то вдали – или ему почудилось? – грохотала железная калитка. Но его дыхание, слишком громкое и частое, мешало слышать.
Алексей свернул возле одной плиты, нырнул в глубину, черную и тесную. Падал еще не раз, натыкался на какие-то провисшие цепи, больно ударялся о каменные столбики. Миновав еще один дремучий участок, замедлил бег. Впервые оглянулся.
Огромные плиты и кубки. Своды склепов. Он подошел к надгробному камню, достаточно широкому и высокому, чтобы за ним спрятаться. Долго стоял прислушиваясь. Случайно шевельнул ногой, и тишайший хруст гальки показался ему громовым.
Кажется, обошлось. Слава богу! Только сейчас он почувствовал боль в указательном пальце. Наверное, вывихнул.
«Дурной детектив. И зачем я ввязался в этот суд?! Зачем?! Правда. Кому она нужна? Нет никакой правды. Есть воровство, ложь, грязь. И такой дурак, как я».
Раздались глухие выхлопы. Алексей вздрогнул. Прислушался. Где-то вдали рычал мотор автомобиля. Рычание приближалось, и Алексей приник к плите.
Машина бешено мчалась, и почему-то так же бешено застучало сердце Алексея. Быстро и громко. Очень громко. Он даже испугался, что эти удары слышны далеко, у самой дороги.
И в тот момент, когда машина проезжала мимо, там, за оградой, вдруг что-то помутилось, перевернулось для Алексея. Какая-то страшная сила, навалившись, схватила мертвой хваткой и прижала его – к холодному камню, а его сердце – швырнула в другую сторону, туда, вслед удалявшемуся автомобилю.
Алексей обхватил плиту руками. Прижался к ней щекой. Перед глазами поплыли белые нежные облака. Эти облака, пронизывая ночной могильный мрак, исчезали за оградой, откуда струился свет…
Острая, раскаленная докрасна боль разбивала сердце. Сердце сжимали в железе, оно расплющивалось, из него брызгала теплая кровь и текла по щекам, по рукам, по черной плите, где в граните была высечена надпись на древнееврейском.
