сидели наркоторговцы? Или проститутка обслуживала клиента? А вы своим появлением им помешали?
Алексей пожал плечами. Он устал. Он хотел сесть.
– Значит, вы уверены, что причина вчерашнего инцидента – ваши статьи? Но какой смысл подсудимому устраивать покушения на журналиста?
– Не знаю.
Алексея разбирала досада. «И зачем только я позвонил в ФБР? Задают идиотские вопросы. Еще и ухмыляются. Наверное, подозревают, что вчерашние ночные погони – это мой вымысел или мои журналистские фокусы, с целью сделать рекламу газете. Но ведь вчера в самом деле кто-то стрелял мне в спину!»
– Дело в том, что мы относимся к манхэттенскому отделению, а вы живете в Бруклине, – неожиданно по-русски сказал кавказец, до сих пор молчавший. Алексей видел его несколько раз в судебном зале, но считал, что он – из братвы.
Кавказец продолжал:
– Мы занимаемся преступлениями на федеральном уровне, а вашим делом должна заниматься городская полиция. Мы распорядимся. Полиция будет круглосуточно патрулировать возле вашего дома, – в его руке запищала рация. – Телефон наш, в случае чего, вы знаете. Goodbyе.
Хлопнула наружная дверь. Эти двое из ФБР ушли, но дух улицы – жестокой улицы Нью-Йорка, с убийствами, грабежами, проституцией – этот дух остался, разорвав, казалось, незыблемый уют в доме Алексея.
Зажигалка в его руке щелкнула, но не зажглась. Он бросил ее на стол и, когда садился, вспомнил, что даже не достал сигарету из пачки. Но ведь он же бросил курить. Да, решил бросить. Посмотрел на разбитый распухший палец.
Лиза стояла перед ним:
– Почему ты мне ничего не сказал?
– Ладно, Лиз. Может, я ошибся… – произнес он, приготовившись к последнему испытанию. Ничего он ей не скажет. Только бы поскорей закончить и этот разговор. Потому что нет у него сил. Сердце – ноет. Уже не разрывается, а тупо давит. Как будто, так и положено ему – всегда болеть. Завтра же, нет, в понедельник пойдет к врачу. Пусть делают любые тесты. И нужно купить медстраховку. Говорят, семейная стоит дешевле.
– Почему ты молчал? И что же случилось? И где ты ночевал?
– Все нормально, Лиз. Просто какая-то машина проехала мимо дома, мне показалось… А ночевал у родителей, – соврал он. (На самом деле ночью полуживой добрался к дому фотографа их газеты.)
Лиза стояла у окна к нему спиной. Смотрела в окно, на безлюдную темную улицу. В мареве за высокой оградой виднелись очертания могильных плит. А позади нее на стуле сидел человек. Ее родной, любимый человек. Голос у него – приглушенный, слова с трудом возникают и куда-то проваливаются. И лицо его – бледное, стеариновое.
Боже… Боже… Ведь это она во всем виновата. Погрязла в своих мелочных заботах, в своих «любишь – не любишь». Дура, верила ему, что в его статьях ничего опасного нет, мол, обычная работа газетчика.
Резко повернулась:
– Где сумка?
– Какая сумка?
– Обыкновенная. Мы сейчас сложим твои вещи и на пару недель переедем ко мне.
Алексей промолчал. Решение, в общем-то, разумное.
– Алеша. Алеша…
Она вдруг расплакалась:
– Ты хоть понимаешь? Ты хоть понимаешь, кто ты для меня? Ведь у меня больше никого нет, никого. А ты…
В груди Алексея вдруг сладостно защемило, дышать стало легче. Словно плиту отвалили. Силы возвращались, по всему телу растекались теплые живительные струи. Потому что прекрасна в этот миг была Лиза, прекрасна в своих бабьих слезах. И плечи ее вздрагивали по-детски трогательно, и край длинного свитера едва не достигал ее коленей, и на новом ботике развязался шнурок.
– Ну что? Что ты улыбаешься? – сказала она обиженно, шагнув к нему.
Он ощутил слегка покалывающую шерсть ее свитера, ее пальцы в своих волосах, ее мягкие груди. Ее…
1
Пустынно было в комнате, где на полу у стены лежал матрас. На матрасе, под одеялом застыл Михаил. Иногда он открывал воспаленные глаза, и в воздухе как будто прыгали миллионы маслянистых капелек краски.
Раздался телефонный звонок. Рука Михаила, выпроставшись из-под одеяла, потянулась к телефонной трубке.
– Михась, это я. Спишь еще?
– Нет, – буркнул Михаил.
– Плохи дела. Карбюратор ни к черту.
– А-а… – Михаил подтянулся на локте. Узнал голос автомеханика и сквозь марево словно увидел свой «олдсмобиль» в мастерской. (Оставил там машину, чтобы проверили, почему так много расходуется бензина).
– И что же теперь? – спросил он.
– Нужно ставить новый карбюратор. Сто пятьдесят долларов. Но для тебя – сто двадцать.
Михаил засопел. Вчера понадобилось заменить свечи, сегодня – карбюратор. Что – завтра?
– Ладно, черт с ним, заменяй. Когда будет готово?
– Подходи через пару часов.
Михаил прислонил подушку к стене, включил телевизор, и в комнату ворвался Нью-Йорк, шумный, счастливый Нью-Йорк, озабоченный новогодними покупками: джипами, биржевыми акциями, путевками на Карибы.
Безразлично Михаил смотрел на экран. Все-таки правильно он поступил тогда в ресторане, отказавшись от пятисот долларов, предложенных Юрой. Потому что слишком грозно поглядывал из пяти овалов купюр Бенджамин Франклин, словно желая напомнить, что «тюрьма» по-английски – jail. А тюрьма – хоть, говорят, и комфортная, с сэндвичами и пепси-колой, с телевизором и компьютерами – даже такая замечательная тюрьма вовсе не входила в его планы. Поэтому Михаил вернул Юре все пять соток, и мудрый Бенджамин Франклин произнес из овала одобрительное: «O`кей».
...Ангел-хранитель или, может, случайное везение до сих пор спасали Михаила от тюрьмы. Он всегда чувствовал над собою чье-то оберегающее крыло. На волосок от тюрьмы он был, когда только вернулся из армии. Гражданская жизнь представлялась тогда жестокой, с такими же волчьими законами, что и в солдатской казарме. Ну и, разумеется, свобода. Долгожданная свобода при очень примитивных представлениях о ней.
В кабаке они с другом Витькой избили одного мужичка. Точнее, бил Витька, а Михаил помог этого мужика вытащить из зала. Причина была пустяковая: из-за какой-то девки – она сначала танцевала с Витькой, что-то пообещала ему и вдруг закрутила с другим, похожим на упыря. Михаил держал двери пожарного выхода, а Витька безжалостно избивал упыря, применяя еще не забытые, хорошо отработанные в армии приемы десантника. Когда упырь рухнул, Витька сорвал с его руки часы «Роллекс» – Витька всегда питал слабость к дорогим
