Ознакомительная версия.
Тамара с Миленьким почти сразу забыли о мальчике Степе. А вот он, похоже, все запомнил. Как уж у него дальше пошли дела, Тамара не знала, но, судя по всему, неплохо. Между тем Миленький продолжал работать, и в сентябре семьдесят четвертого, когда его пригласили выставиться в Битцевском парке, имел уже несколько неофициальных персональных выставок, и даже зашел разговор о небольшой экспозиции в ЦДРИ. В Беляеве выставлялись авангардисты, и Миленькому было что продемонстрировать. Он хотел доказать, что не только оформиловкой занимается, что не сдался, не умер как художник.
В результате все пошло прахом. Работы, над которыми Миленький бился дольше всего, все оказались под гусеницами бульдозеров. Самым ужасным было то, что трактора шли мимо, но несколько человек, оттолкнув Миленького в лужу, собрали холсты и бросили под траки. Тамара, которая тоже там была, не понимала – почему? Картины были хоть и далеки от соцреализма, но перед ними останавливались и любовались даже ярые противники авангарда. Одинаковая молодежь в спецовках будто специально пришла по душу Миленького – что не долетело до гусениц, было беспощадно втоптано в грязь, порвано, изрезано.
Но это было не все. На следующий день в кинотеатр, где работал Миленький, пришел человек из органов и сообщил о бесчинстве, организованном буржуазными недобитками. Миленького уволили, спасибо, что хоть не по статье. Кто-то тиснул в «Комсомолке» статью «Граждане мазурики», в которой главным примером прогнившего эстета, преклоняющегося перед Западом, выступил именно Миленький. Фотография была крупная, с искаженным злобой лицом. Его стали узнавать в магазинах, в пивных и даже просто на улице.
Они бросили все, кроме оставшихся работ, и уехали в Дануево. Там никому не было дела до столичных событий, и Миленького как прекрасного специалиста сразу приняли на работу.
Успех был феноменальный. Начальство разве что на руках не носило столичного гостя. Опытные образцы продукции по чертежам и эскизам Миленького моментально разошлись по партийным кабинетам города и даже области. Миленький с работы даже не уходил: спал на стульях в мастерской, просыпался в пять утра и без остановки рисовал, время от времени встречаясь с мастерами производств, уточняя пластические свойства глины.
Однако через месяц особисту завода пришла телефонограмма из Москвы: такой-то неблагонадежен, антисоветчик и спекулянт, немедленно уволить. Миленького защищали – и начальство, и рабочие, – но против директивы из Москвы пойти не могли. Кто-то решил полностью уничтожить и без того забитого художника.
И Миленький сдался.
– Думаете, это Спиридонов? – спросила Таська у Тамары Александровны.
– Не знаю. Но мне сейчас кажется, что я видела его тогда, в Битцевском парке.
– Но зачем он снова появился? Миленькому же все, капут!
– Из-за картинок этих, с бабами. Кто уж надоумил Миленького, не знаю, но сварганил он из картонок фотоаппарат и за бабами стал подглядывать – на пляже, в бане, в раздевалках. Сначала он будто для удовольствия своего картинки печатал, но потом срамота эта в городе появляться стала.
Основными разносчиками были подростки. Тот самый возраст, когда весьма интересно все такое. Миленький менял фотографии на чай, сахар, пленку, фотобумагу, и все больше снимал, и все больше печатал.
Странными окольными путями – да и какими еще? – фотографии оказались за границей. И тут произошло невероятное: отчего-то эту безвкусицу объявили высоким искусством. Фотоработы Миленького (обязательно в авторском оформлении) уходили на аукционах по баснословным ценам, коллекционеры устраивали выставки, даже если в экспозиции было не более пяти снимков.
Скорей всего, Спиридонов узнал об этом успехе Миленького и решил обогатиться за счет сводного брата. Теперь Таське стало понятно, почему Степан считал, будто имеет право на обладание «сокровищами» Миленького.
Вчера, разогнав всех, пьяный Миленький позвонил Тамаре Александровне домой и жаловался на жизнь. Тамара бросила все, приехала на свалку и застала бывшего мужа в невменяемом состоянии. В будке она отыскала старые чемоданы, в которых Миленький вывозил из Москвы свои работы, рассовала в них «творческое наследие мастера» – все, что хранилось в комодах, – и утащила на себе.
– И что – вот оба эти чемодана?.. – спросила Таська.
– Вообще-то их три было. В третий все голые бабы влезли, я эту гадость завезла Спиридонову в гостиницу. Пусть подавится.
– За что это ему такое счастье? Вы понимаете, что он с этими снимками за границу сбежит?! – возмутилась Таська.
– Да что хочет, то пускай и делает. Он увидел, во что превратил Миленького, может, теперь нажрется от пуза и успокоится.
Таська задумчиво смотрела на перебинтованные руки.
– А что вы теперь хотите делать? – спросила она.
Тамара Александровна хотела ответить, но в это время раздался истошный визг музейщицы. Тамара с Таськой, рисуя в воображении картины одну страшнее другой – Миленький насилует музейщицу! Миленький режет музейщицу! Миленький пляшет перед музейщицей в чем мать родила! – и представить не могли, что все гораздо прозаичнее.
Виктория Робертовна, уже одетая, стояла рядом с кустами малины и продолжала истошно орать. Первой подоспела Таська.
– Ты чего, мышь увидела? – спросила она у Виктории.
– Н-нет!
– А что тогда?
Тут подбежала Тамара Александровна… и тоже неожиданно завизжала. Таська не могла понять, в чем дело, чего она не видит. И только когда Виктория ткнула пальцем, сердце Таськи сжалось от страха и холода.
Рядом с кустами была вкопана узкая железная бочка, которую Таська позавчера заполняла водой.
Теперь из бочки, вокруг которой расплескалось порядочно воды, торчали безо всякого движения мужские ноги. Судя по грязным ногам и обтрепанным штанинам, принадлежали эти ноги Святославу Аполлинарьевичу Миленькому.
15Степан проснулся от наступившей тишины. Все утро он то и дело просыпался: сначала от духовой музыки, исполняемой местными самодеятельными музыкантами хоть и вразнобой, но громко и весело, потом от бодрого голоса Маховикова:
– …перевыполнили пятилетний план на двадцать процентов! Ура, товарищи!
– Ура!
Но этот шум, странное дело, убаюкивал, и Степан продолжал мужественно дрыхнуть. И только когда торжественная часть первомайской демонстрации окончилась, Спиридонов вдруг окончательно проснулся.
Он скинул с себя одеяло, встал на ноги и подошел к окну. Народу на площади было – яблоку негде упасть. Похоже, все Дануево собралось. Красным-красно от флагов и транспарантов, всюду воздушные шарики, бумажные цветы. На трибуне, под сенью Ильича, пожимали друг другу руки и расходились отцы города.
– Проспал, – сказал он себе. – Ну и хрен с ним.
Спиридонов побрел в ванную и засунул голову под холодную воду. Вода сначала потекла ржавая, но глаза у Степана были закрыты, так что он этого не замечал. Он держал голову под водой до тех пор, пока череп не стало ломить от холода, и только тогда выключил воду. Постоял немного, потом плюнул, разделся и окатил себя ледяной водой полностью. Жизнь потихоньку возвращалась в тело.
Он не страдал потерей памяти. Более того, Степан считал, что вот эти «не помню, что вчера было» – не более чем кокетство людей, не способных контролировать себя под действием алкоголя. События вчерашнего дня он помнил в мельчайших подробностях и мог расписать поминутно. Вернулся он поздно, мертвецки пьяный, спал на полу. Одеялом не укрывался точно. Значит, укрыла эта Таисия Фоминична Касатонова, спасенная им от группового изнасилования у ворот садового товарищества «Сад и ягодка». В номере ни Таисии, ни ее шмоток. Значит, ушла. Может, даже уехала. Только чемодан, дура, забыла.
Стоп, у нее не было багажа. Только дурацкая хипповская сумка. Откуда взялся чемодан? Может, показалось с перепою? Но образ большого чемодана, стоящего у входной двери, стоял перед глазами. Не могло же ему показаться?! Спиридонов выключил воду, обмотал вокруг бедер полотенце и выглянул наружу.
Большой матерчатый чемодан в крупную клетку, у самого входа. Как будто кто-то зашел, бросил вещички и отправился погулять. Что за фигня на постном масле? Может, действительно – кто-то номером ошибся?
Он подошел к чемодану и прислушался. На улице все еще дудел кто в лес, кто по дрова духовой оркестр. Сам чемодан подозрительных звуков не издавал. Вблизи он оказался не таким респектабельным, каким казался в воображении. Грязный, замусоленный, закрывался не на замочки, а на ремешки, одна из пряжек которых была неродная.
Как будто на свалке подобрали.
По позвоночнику Степана забегали иголочки. Он понял, что внутри, но проверить догадку не решался. Несколько раз обошел вокруг чемодана, не отводя от него взгляда, потом тщательно растерся полотенцем и оделся. Чемодан никуда не исчез. Даже, как показалось Спиридонову, начал источать специфический запах.
Ознакомительная версия.
