– Таня, расскажи и ты что-нибудь, а то ты все молчишь, – попросили мы.
– Я не умею, – вздохнула Таня.
– А ты – как умеешь.
– Ну хорошо, – сказала Таня. – Я про немцев расскажу. Про двух немцев.
И рассказала вот что.
Пришли в рудничный поселок Кульбакинский немцы. Были они в серых куртках с бронзовыми пуговицами, на головах, по самые брови, – стальные каски, и у всех одинаковые лица: без всякого выражения. Переночевали и пошли дальше, а двух оставили.
Один, худой, был офицер, а другой, короткий и толстый, – солдат. Звали этого короткого Карл. Поселились они в школе: офицер – наверху, а Карл внизу. Таня с мамой тоже жили в школе, потому что Танина мама была школьной уборщицей.
У Карла были желтые, выцветшие на солнце брови, а лицо в морщинах. Он сажал к себе на колени Танину годовалую сестренку Пашутку и забавлял ее; блеял овцой, кукарекал, совал девочке в рот свой заскорузлый палец.
А офицер любил играть на фисгармонии и петь что-то тягучее, наверно церковное.
Каждый день, ровно в двенадцать часов, офицер с Карлом шли в тюрьму.
Тюрьма стояла недалеко от школы, серая, обнесенная высокой стеной Иногда оттуда доносились выстрелы. Заслышав их, люди в поселке крестились Таня не раз видела, как раскрывались железные ворота и во двор тюрьмы белоказаки вводили арестованных. Это были шахтеры с соседних рудников.
Что делали офицер с солдатом в тюрьме, Таня не знала. Офицер возвращался раньше, шел наверх, садился за фисгармонию и с чувством пел. А солдат приходил позже. Вид у него всегда был усталый, сапоги в желтой глине. Он мыл руки и садился обедать, а пообедавши, сажал на колени Пашутку и забавлял ее.
Однажды, когда офицер с солдатом ушли в тюрьму, Таня полезла на чердак и стала смотреть в слуховое окно. Двор тюрьмы был виден как на ладони. Сначала во дворе не было никого. Но вот два тюремщика вывели по пояс голого человека и дали ему лопату. За ними вышел Карл. Иногда человек хватался за голову и падал на землю. Тогда Карл не спеша поднимал его и так же не спеша бил в бок сапогом. Пришел офицер. Тюремщик завязал человеку платком глаза и подвел к краю ямы. Потом отошел, вынул револьвер и прицелился.
Выстрела Таня не услышала: в глазах у нее потемнело, ноги подкосились. А когда она пришла в себя и опять заглянула в окошко, то увидела, что во дворе был только один Карл. Он загребал лопатой землю и утаптывал ее сапогами.
– Убить их надо! – крикнул Ванюшка и даже подскочил на сене. – Гранатой!..
– А их уже убили, – спокойно сказала Таня, – Только не гранатой, а кулаком.
– Как кулаком? – удивились мы.
– Да, кулаком, – подтвердила Таня. – Я пошла в Липовку и все рассказала дяде Ивану, маминому брату. Он хитрый, дядя Иван: днем в шахте, а ночью партизанит. Рассказала, а он и говорит: «Иди домой, а в полночь сними незаметно с двери болт». Я вернулась, подстерегла, когда Карл заснул, и сняла болт. Ну, они и явились, партизаны. И с ними пришел негр Джим. Он раньше на шахте Гольда работал. Только их заметил казак – часовой. Заметил и давай стрелять. Немцы вскочили – да на черный ход. А там уже стоял Джим Никсон. Размахнулся он да как даст Карлу кулаком в лоб! Тот даже не охнул: так, мертвый, и упал. За Карлом к двери подбежал офицер. Джим и офицера таким же манером. Обоих убил. Вот какой силы человек!
Мы сразу все заговорили. Артемка повторял: «Правильно, они сильные, негры! Я знаю!» Ванюшка свирепо кричал, что, если б Джим не прикончил этих катов, он сам бы пооткручивал им головы. А я доказывал, что больше всех в этом деле отличилась сама Таня и что ей надо выхлопотать от правительства награду.
И тут, не знаю уж почему, Труба вдруг стукнул кулаком по стенке сарая и прорычал:
– Черт с ним, с этим цилиндром! Объявляй, Артемка, на завтра спектакль!
Но и на следующий день спектакль не состоялся – такая уж выпала ему доля. На другой день мы готовились совсем к другому делу.
Только Труба умолк, как вошел связной и велел мне идти к командиру.
Таня сказала:
– Нам по пути.
Мы вышли вместе. На улице было темно, пустынно и тихо. Только лаяли собаки да квакали лягушки на речке. Спустя немного из темноты к нам донеслись глухие шаги. Мы уверены были, что это идет наш патруль, но, когда шаги слышишь, а того, кто идет, не видишь, почему-то делается не по себе. Патруль поравнялся и, хоть узнал нас, все-таки спросил пароль и сказал отзыв. Мы прошли дальше.
Вспомнив, о чем только что рассказывала Таня, я сказал:
– Какую надо силу иметь, чтоб убить кулаком! Это ж великаном надо быть.
– А он и есть великан, – ответила Таня.
– Страшный?
– Ни чуточки. Даже симпатичный.
– А на шахте он давно? – спросил я.
– С революции, – сказала Таня.
– А до этого где был?
– До того в какой-то Филадельфии, что ли. В Америке, словом.
У командира я застал всех взводных. Наклонившись над столом и шумно дыша, они смотрели на карту. Карта была вся в синих черточках. Командир водил по ней карандашом, что-то объяснял и ставил квадратики. Заметив меня, он строго спросил:
– В Щербиновке две рощи?
– Две, – ответил я.
– Вот то-то, что две. А ты сказал: «Орудие в роще». А в какой – не сказал.
– В той, что в сторону хутора Сигиды.
– Значит, в северной. Так и надо было сказать: в северной.
Мне стало страшно, и я даже весь вспотел при мысли, какая бы случилась беда, если б мы спутали рощи.
Следующей ночью, получив от командира задание, я опять отправился в Щербиновку.
Еще и солнце не взошло, а я уже ходил по майдану и оглядывал возы. Возов было много: с капустой, с сеном, с душистыми дынями. Не было только тех, которых я ждал.
Но вот в переулке послышался скрип, и на майдан въехала арба с рябыми арбузами. Рядом с арбой шли два крестьянина с батогами в руках, а поверх арбузов сидела молоденькая дивчина и кричала на быков:
– Цоб!.. Цоб!.. А щоб вас… Цоб!..
– Цоб!.. Цоб!.. – басом вторили ей крестьяне. Быков распрягли. Они тотчас легли и принялись за свою жвачку, глядя в пространство большими печальными глазами.
– Почем кавуны? – приценился я.
– А яки у вас гроши? – предусмотрительно осведомился длинный крестьянин с китайскими усами.
– Да хоть бы и керенки. Есть и царские.
Крестьянин подумал и предложил:
– На барахло сменяемо?
– Можно, – согласился я. – А красненькие у вас есть?
– Красненькие зараз будуть. Кум везе.
– А синенькие?
– И синенькие везуть.
Пока мы так разговаривали, дивчина смотрела на меня, и глаза ее смеялись.
Спустя немного показался воз с «красненькими», потом с «синенькими», потом с молодой кукурузой, потом опять с кавунами… День был базарный, и возы шли и шли.
– Вы откуда? – спрашивали покупатели.
– А с Кудряевки.
– Так это ж рядом с Припекином. Правда, что там красные?
– Да боже ж мий, де воны, ти красные! Булы, а зараз немае. Кудысь пошлы.
Около одного воза стоял парень с придурковатым лицом и зазывал сновавших по базару офицеров:
– Ваши благородия, купуйте кавуны. Це ж не кавуны, це мед. Господын повковнык, – хватал он за рукав безусого юнца-прапорщика, – чи у вас повылазыло! Берыть же кавуны!
Увидя меня, парень чуть заметно подмигнул. Я ходил от воза к возу и с беспокойством всматривался, не высовывается ли где из-под арбузов или кукурузы дуло винтовки. Но нет, все было припрятано как следует. «Крестьяне» торговали, покупали тут же самогон и – цоб, цоб! – тянулись к заезжему двору. Там уже частила гармошка. В кругу, упершись кулачками в бока и дробно стуча каблучками, дивчина, что приехала на возу с арбузами, задорно пела:
И спидныця в мэнэ е,
Сватай мэнэ, Сэмэнэ!..
«Придурковатый» парень носился вокруг нее вприсядку. Тут же стоял длинный крестьянин. Пуская слезы и растирая их на морщинистом лице кулаком, он умиленно говорил:
– Та шо ж воно за диты!.. Та це ж не диты, це ж ангелочки божи, нехай им бис!.. А ну, выпьемо ще по стопци…
А ночью в северной рощице вдруг загрохотало. Точно эхо, грохот отозвался на околице, где стояли два пулемета. В разных местах заполыхали пожары. Поднялась беспорядочная стрельба: белые выскакивали полураздетые из хат и палили куда попало. И тут из оврага к поселку с неистовым криком устремился весь наш отряд.
Не прошло и часа, как белые были выбиты.
Но утром, когда группа ребят проходила с Дукачевым через площадь, на колокольне оглушающе громко застучал пулемет. Мы бросились врассыпную. Двое остались лежать неподвижно, третий – Сережа Потоцкий – схватился руками за ногу и запрыгал на месте.
Дукачев поднял бревно и ударил им по железной двери, что вела на колокольню. Бревно то поднималось, то падало, по за стуком пулемета ударов слышно не было, и мне казалось, будто оно колотит по железу беззвучно.
Мы прижались к стенкам церкви. Не рискуя выйти из «мертвого» пространства, партизаны поднимали винтовки вертикально и стреляли вверх. Пули задевали карнизы, и битый кирпич падал нам на головы.
