Совет Холмса обращаться помягче со Стивенсоном был излишен. Хотя и верно, что отчет Роберта Льюиса Стивенсона об исключительных обстоятельствах, касающихся убийства сэра Дэнверса Кэрью, содержит множество пробелов, так же верно и другое: сокрыть определенные факты и опубликовать «Странную историю доктора Джекила и мистера Хайда» под видом художественного вымысла его вынудила осмотрительность, а отнюдь не небрежность. Викторианское общество просто не приняло бы ее в какой-либо иной форме.
Теперь, по прошествии тридцати двух лет, наконец-то можно поведать эту историю во всей ее полноте. Страницы, следующие за данным вступлением, представляют собой вариации на тему, затронутую в достаточно точном, но, увы, неполном отчете Стивенсона. Как это частенько бывает, когда рассматриваешь что-либо с различных точек зрения, некоторые детали, особенно касающиеся времени, разнятся, хотя и незначительно. Подобное разночтение, несомненно, объясняется тем, что мои записи делались по непосредственным наблюдениям, в то же самое время, когда развертывались события; заметки же Стивенсона основывались в лучшем случае на сведениях из вторых рук и делались месяцы, а в некоторых случаях и годы спустя. Право же судить, чья версия более точна, я предоставляю читателю.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне вдруг пришло на ум, что история, которую я собираюсь изложить, в действительности весьма своевременна, поскольку наглядно демонстрирует, что порожденное наукой зло может обрушиться на ничего не подозревающее человечество. Культура, которая позволяет дирижаблям поливать наши города смертью и разрушением, а тяжелым орудиям – стирать цивилизацию обратно в пыль, из которой она и возникла, есть культура, которая все еще обязана учиться на собственных ошибках. Поэтому я выражаю надежду, что нижеследующая летопись преподаст миру урок: законы природы незыблемы, а наказание за любую попытку обойти их – стремительно и беспощадно. Разумеется, это имеет смысл лишь при условии, что по прекращении нынешнего катаклизма мир все еще будет существовать.
Джон Уотсон, доктор медициныЛондон, Англия6 августа 1917 г.– Холмс, – сказал я, – нас ждет экипаж.
Я стоял на пороге наших меблированных комнат на Бейкер-стрит, 221Б, держа руки в карманах пальто и радуясь его теплу: поскольку огонь в камине не горел, а на дворе был уже конец октября, холод постепенно начинал пронизывать гостиную. Мой сожитель, однако, словно и позабыл о холоде, целиком погрузившись в занятия за испещренным пятнами кислоты сосновым столом в углу. Из-за его высокой и худой спины мне не было видно, чем именно мой друг занят. Рядом, зачарованно наблюдая за действиями сыщика, стоял широкоплечий посыльный в аккуратной форме, соответствующей его профессии.
– Одну минуту, Уотсон, – отозвался Шерлок Холмс и повернулся на стуле в четверть оборота, так что я смог разглядеть, чем же он занимается. С помощью стеклянной пипетки он вытянул из мензурки, кипящей на пламени бунзеновской горелки, голубоватую жидкость и выдавил ее в пробирку, которую держал в левой руке. Потом отложил пипетку и взял полоску бумаги с холмиком белого порошка, частично обернув ее вокруг большого пальца, чтобы не просыпать содержимое. Его стального цвета глаза горели предвкушением.
– Пурпур – роковой цвет, доктор, – сообщил он мне. – Если жидкость примет этот цвет, когда я всыплю в нее данное вещество, – а я подозреваю, что так оно и будет, – значит, было совершено убийство, и женщина отправится на виселицу. Итак! – Холмс опрокинул порошок в пробирку.
Мы с посыльным одновременно подались вперед, вперив взоры в пробирку. Опускаясь в жидкости, порошок выводил витиеватые узоры, однако растворился прежде, чем достиг дна. Вместо него вверх устремился поток переливающихся пузырьков, какое-то время остававшихся на поверхности. В ожидании предсказанного результата Холмс забарабанил пальцами по столу.
Жидкость сохранила голубоватый оттенок.
По характеру я отнюдь не завистник, и все же, пока текли мгновения и не происходило никаких изменений в цвете смеси в пробирке, признаюсь, был вынужден прилагать значительные усилия, дабы сохранять хладнокровие при виде нескрываемого недоумения Холмса. Он вечно оказывался столь непогрешимым, что я едва ли могу описать собственный восторг, который я, простой смертный, испытывал в редчайшие моменты ошибок с его стороны, доказывавших, что и мой великий друг тоже подвержен человеческой слабости. К счастью для наших отношений, необходимость в моих усилиях сдерживать радость отпала, когда он сам разразился смехом.
Так-так, – произнес Холмс, восстановив свое обычное спокойствие, – значит, она все-таки невиновна и я остался в дураках. Что ж, это издержки профессии: вечная склонность видеть во всем темную сторону. По крайней мере, я усвоил важный урок. – Он поставил пробирку в штатив, взял ручку и клочок бумаги, что-то нацарапал на нем и вместе с монетой вручил записку посыльному. – Передай это инспектору Грегсону, любезный, и скажи, что мистер Уингейт Денис действительно умер естественной смертью – как, несомненно, и покажет вскрытие – и что самое ужасное преступление миссис Денис заключается в том, что она, быть может, слишком щедро сыпала сахар в чай мужа.
А теперь, Уотсон, – обратился он ко мне, когда посыльный ушел, – мы с вами отправляемся на вокзал Кингс-Кросс, а оттуда – на север Англии на заслуженный отдых. – Холмс поднялся со стула и взял шляпу и пальто.
В первые годы нашего знакомства, до моей женитьбы и еще даже до того, как я начал вести летопись наших совместных приключений, слава Шерлока Холмса как детектива-консультанта передавалась из уст в уста по всему Лондону, и попавшие в беду обращались к нему за помощью столь массово, что к осени 1883 года я всерьез озаботился состоянием здоровья своего друга и потребовал, чтобы он взял отпуск. На этот раз, к моему удивлению – ибо я предлагал Холмсу это множество раз и неизменно получал отказ, – он охотно согласился. И вот наконец наши чемоданы были упакованы и погружены, и нам оставалось лишь выйти на улицу да сесть в кэб, чтобы отбыть в Ноттингем, где мы собирались провести целый месяц вдали от пороков большого города. Думаю, читатель может понять, какую я испытал досаду, когда в сложившихся обстоятельствах – а мы уже направлялись к дверям – вдруг вошла наша хозяйка с визиткой на подносе и объявила, что к нам посетитель.
– «Дж. Дж. Аттерсон», – прочел Холмс, изучив визитку. – Вы объяснили мистеру Аттерсону, что мы уезжаем, миссис Хадсон?
– Да, мистер Холмс, но джентльмен сказал, что его дело не терпит отлагательств.
– Очень хорошо, тогда пускай поднимется. И пожалуйста, будьте так добры, попросите кучера подождать еще немного. – Холмс печально обратился ко мне: – Мне очень жаль, мой дорогой друг, но, как врач, вы ведь согласитесь, что повернуться спиной к собрату в нужде навряд ли будет достойно ответственного практикующего детектива.
– Как врач, – сухо парировал я, – я лишь хочу предостеречь вас, Холмс, вы навлекаете на себя серьезную опасность, пренебрегая своим здоровьем.
Он снял пальто и шляпу и повесил их на вешалку.
– Такова цена, которую я плачу за то, что являюсь единственным в своем роде. Прошу вас, доктор, снимите же шляпу и пальто и приготовьтесь занять свое любимое место, ибо, насколько мне говорит обеспокоенная походка нашего посетителя, он будет только рад еще одному дружелюбно настроенному слушателю.
Некоторое время спустя дверь вновь распахнулась, и в нашем жилище появился джентльмен с траурным выражением лица. На вид посетителю было лет пятьдесят; одет он был совершенно безукоризненно: темный костюм и пальто в неброскую клетку. Поверх ботинок – аккуратные щегольские гетры. Однако, поскольку они не отвечали трезвости остального облачения нашего гостя, я заключил, что надел он их скорее ради защиты, нежели следуя моде: весь день Лондон заливал дождь, и лужи были весьма многочисленны. Я уже упомянул его траурный лик, но стоило только нашему посетителю оказаться в свете единственной лампы, которую мы оставили гореть, как схожесть между ним и физиономией профессионального плакальщика усилилась. Вытянутое, строгое, с испещренным складками озабоченности лбом, лицо это могло бы принадлежать пожилому сыщику, если бы не черные усики и седеющие волосы, тщательно причесанные и напомаженные для сокрытия лысины на макушке. Глаза его также были печальны, излучая ту неподдельную скорбь, каковая могла являться отражением лишь глубочайшего отчаяния. Никогда еще прежде абсолютно незнакомый человек не вызывал у меня расположения столь быстро, как это случилось с мистером Дж. Дж. Аттерсоном – он даже не успел заговорить.
Посетитель подождал, пока миссис Хадсон удалится, закрыл за ней дверь, а затем стал поочередно рассматривать нас, словно сомневаясь, к кому первому следует обратиться.
