Вьетнамский бальзам почти не помогал, но хоть отвлекал от наползающих болей.
А вот зять пользуется бальзамом без всякой меры, при любом случае, для профилактики… С него и прижился бальзам в доме…
В очередной раз возвращаясь от Ольги, накупил штук двадцать крошечных баночек с красной звездой на крышечке, высыпал из пакета в ящик серванта, где всегда лежали горчичники, пластырь и бинт с ватой.
– Теща, цените: не только денег не пожалел, но и ради общего блага намаялся в очереди. Да было бы не обидно, если бы все хватали дефицит, а то кому – аспирин, кому – анальгин… К тому же за прилавком – старуха в чепчике, и ползает еле-еле, и рецепты по десять минут разглядывает… Вообще, ненавижу любую очередь и удивляюсь собственной теще. Иметь на руках удостоверение ветерана и не пользоваться им! Другие выжимают все из своего положения, а здесь необъяснимое благородство и чистоплюйство. Ветеранствуй, если заслужила!.. А может быть, есть какая-то причина, достаточно уважительная? Может, есть что скрывать от людей? Вот и решил, как представится возможность, поговорить с достопочтенной тещей по душам. Ведь не ради показухи такая позиция?..
Наташа осторожно, двумя руками сняла наушники, положила их на стол рядом с ключом и пододвинула инструктору листок.
Инструктор быстро просмотрел запись, отдельные цифры подчеркнул карандашом.
– На третий класс потянешь.
В коридоре, прикрыв дверь, Наташа прислушалась.
На ее место села Гвоздик, а рядом уже работала на прием Верочка.
– Вот и все…
Зинка отвернулась к окну.
– Что же теперь будет с нами?
Наташа поправила ремень и встала рядом.
Вдали за темной полосой деревьев угадывались белесые горы.
В иные дни они виделись четко и, казалось, тяжело двигаются навстречу.
Сегодня мешала весенняя дымка.
Полоса деревьев почти сливалась с верхом забора, а перед забором – пестрый от луж плац.
Через плац торопливо шел незнакомый командир в новенькой шинели.
Он старательно обходил каждую лужу.
Когда незнакомец поворачивался боком, возле бедра поблескивала замком полевая сумка.
– Что, девоньки, загрустили?
Старшина, вечно замотанный делами, вдруг остановился, щелкнув подковами, и тоже стал смотреть в окно.
– Радуйтесь, первый покупатель нарисовался из ОПСОНа – ишь, фортеля выписывает.
– И откуда, товарищ старшина, вы все знаете?
Зинка повернулась спиной к опустевшему плацу.
– Буквально все!
– Будя-будя… Злость для фронту подбереги.
Старшина переступил с ноги на ногу.
– Я вам сапоги выбил, панталоны самых нежных цветов раздобыл…
В конце коридора хлопнула дверь.
Командир постоял у порога и стремительно зашагал к старшине.
Когда незнакомец проходил очередное окно, эмблемы на черных петличках шинели вспыхивали.
– Рановато пожаловали!
Старшина небрежно козырнул.
– Личный состав курсов экзаменуется.
– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться!
Наташа подмигнула Зинке.
– А что такое будет ОБСОН?
– Не ОБСОН, а ОПСОН!
Лейтенант расстегнул шинель на груди, глянул на старшину.
Старшина крякнул в кулак, стиснул зубы, молча развернулся на каблуках и рванул на себя дверь ближнего класса.
Оттуда, толкнув старшину плечом, вывалилась раскрасневшаяся Верочка. Сапоги ее хлопали голенищами.
– Дево…
– ОПСОН – это очень серьезно!
Лейтенант потрогал тусклую пуговицу на вылинявшей гимнастерке.
– Отдельный полк связи особого назначения.
– Дево…
– Если хотите, запишу вас к себе.
Лейтенант похлопал рукой по тугой сумке.
– Не пожалеете.
– Девочки, мне можно с вами, ну пожалуйста?
– Кому такой недомерок нужен!
Зинка отодвинула Верочку от лейтенантика и стала в упор разглядывать его.
Лейтенант посмеивался, касаясь пальцами свежего шрама над правой бровью…
Наталья Петровна снова натерла виски бальзамом и отошла к стене.
Возле серой выщербленной стены ждать было легче, и казалось, что очередь начала двигаться рывками, как едва заметный ветерок, только что выскочивший из-за тополя.
Наталья Петровна закрыла глаза.
Главное, дышать ритмично и глубоко… Куда же пропал ветерок… Пора уж пройтись ему вдоль магазина, ведь тополь снова прошелестел – еле-еле, но прошелестел…
А здесь, у стены, по-прежнему, как в омуте… Нет, не в омуте, а в переполненном вагоне…
Ночь, но мало кто спит… Поезд, судорожно подрагивая вагонами, тащится к фронту… Все ждут, что вот-вот сквозь привычный перестук нахлынет давящий гул самолетов… Или это она одна не спит, упершись коленями в чьи-то каменные колени, положив руку на чью-то вздрагивающую в такт вагонам спину, и ей кажется, что не спит весь вагон… Когда поезд притормаживает, шеи касается лямка подвешенного вещевого мешка – она как маятник, но только отсчитывает не время, а путь… Хоть бы кто слово сказал, хоть бы кто кашлянул… И нечем дышать, совсем нечем дышать…
Наталья Петровна открыла глаза, словно после предзакатного одуряющего сна, и посмотрела на тополь.
Дерево поникло, бессильно свесив тяжелые пыльные листья.
Ах, лейтенант Ремезов, лейтенант Ремезов…
В двухэтажной школе на окраине города обживалась разбитая за проливом часть.
Люди в рваных окровавленных гимнастерках бродили по коридорам, тупо разглядывая девчонок, прибывших с радиокурсов.
Девчонки старались не показываться в коридорах.
С первого дня лейтенант Ремезов загнал личный состав наверх, в угловой класс, и они продолжали осваивать аппаратуру.
Вместо разбитых и брошенных при отступлении машин в ограде школы стали появляться новые, с еще не облупившейся краской и целыми стеклами.
– Нет, вы посмотрите, посмотрите!..
Верочка залезла коленями на подоконник.
– Нашу машину пригнали!
– Все они здесь наши…
Зинка достала из нагрудного кармана огрызок сухаря.
– Гробы на колесах!
– Опять ты, Верочка, ерунду городишь.
Наташа щелкнула тумблером и метнула в Зинку карандаш.
Карандаш отскочил от Зинкиной спины и покатился по залитому солнцем полу к дверям.
Верочка продолжала смотреть в окно.
– Стал бы лейтенант крутиться у чужой машины – вон, и шоферу что-то выговаривает…
– Интересненько…
Наташа вылезла из-за стола и подошла к соседнему окну.
Внизу размашисто цвела сирень.
Лейтенант Ремезов стоял на подножке.
Машина задним колесом раздавила куст сирени – он торчал из-под шины застывшими фиолетовыми брызгами.
– Замаринуют нас в этой коробочке…
Зинка дохнула в затылок Наташе.
– И никуда не денемся. Окошечко у будки и то зарешечено, чтобы не сбежали во время движения.
– Ноешь-ноешь, как зубная боль!
Верочка спрыгнула со своего подоконника.
– По-моему, очень даже приличная будочка, вместительная; вот еще бы ее покрасить в нормальный цвет!
– Ага! В розовый!
Зинка хохотнула.
– Чтоб немчура знала, в какую машину бить надобно в первую очередь!
Кто-то зло бухнул в дверь класса.
Девчонки бросились к столам, застыли.
Дверь с треском распахнулась, и, прихрамывая, вошел майор.
Склонив к плечу забинтованную голову, уставился ошалелыми глазами на доску, исписанную мелом, и вдруг, дергаясь всем телом, начал длинно и связно материться.
Девчонки стояли навытяжку, а он смотрел только на доску и лишь замолкал на мгновение, чтобы набрать побольше воздуха и вновь нести по матушке.
Майор затих внезапно, помотал головой, вцепился пальцами в небритые щеки и, пригнувшись, метнулся в коридор, волоча ногу.
В открытую дверь было слышно, как он уходит, припрыгивая, а потом с лестницы снова донесся его зычный голос.
– Господи, лучше сразу, чем так мучиться…
Зинка пересекла комнату, стала закрывать дверь.
Одна из створок никак не вставала на место.
– Говорят, от контузии отходят со временем.
Наташа села за стол, щелкнула тумблером, взяла наушники.
Зинка стояла у двери. В ее руке чернел сухарь.
– Говорят, в Москве кур доят…
Наталья Петровна увидела, что особа в черных очках забеспокоилась, закрутилась.
В очереди началось движение.
Подвалил народ.
Как бы путаница не началась…
Наталья Петровна вернулась в очередь.
Особа улыбнулась ей как родной.
– Почему люди такие бессовестные? Вот мы с вами героически стоим, а они назанимались и ушли… Гуляют себе и над нами впридачу насмехаются. Мое бы право, так я бы обратно в очередь никого не пустила.
– Пожалуйста, пройдитесь, если вам невмоготу.
– Да разве дело в этом – обидно до глубины души, ведь такие бессовестные!..
Наталье Петровне вдруг показалось, что из-за тополя выглянул зять.
Такая же рубаха, такие же усы… Хотя, этот ростом повыше…
Когда, наконец, Костика привезли из роддома, зять недели две не возобновлял разговора о войне.
Старательно жулькал пеленки, грел укропную воду.
