60
Наташа посмотрела на Санушкина, который, как всегда, обхватив колени, дремал на матрацах.
Но рядом с ним теперь не было Зинки.
А она так любила замирать, прижавшись щекой к его плечу.
На месте Верочки сидела Настя, а из-за нее выглядывала недавно присланная с курсов девчонка.
Вот и осталась одна… Без подружек…
Вдруг Наташу бросило на стенку.
Санушкин, взмахнув руками, нырнул к Насте.
А потом, отпрянул обратно, толкнув Наташу к приемникам.
Настя и новенькая повалились вслед за Санушкиным на скатанные матрацы.
Ближний к Наташе приемник сорвал крепление и, подпрыгнув на столике, рухнул ей на голову.
Когда Наташа очнулась, она увидела лейтенантика.
Он стоял над ней и что-то беззвучно говорил разбитыми в кровь губами.
Может, он объяснял ей то, что она узнала позже…
Шофер, оказывается, завалил станцию в воронку, но, к счастью, никто не пострадал, лишь Наташе досталось, да и то чуток.
Только сейчас она разглядела у лейтенанта на носу мелкие веснушки и поняла, что он весь, начиная с новой портупеи и сияющей на фуражке звездочки, похож на того мальчишку, который давным-давно нравился ей в седьмом классе, – разглядела и вновь потеряла сознание.
Очнулась в госпитале.
Она сразу догадалась, где находится, по запаху, который помнила еще с зимы, когда ходила вместе с Зинкой проведать Верочку.
Открыв глаза, Наташа долго изучала мятую простыню, натянутую перед ее кроватью, и когда с той стороны, в гулкости палаты, возник отчаянный стон боли, обрадовалась, потому что мгновенно вспомнила беззвучные губы веснушчатого лейтенанта.
Мамочка моя, чуть не оглохла совсем…
Стон, приглушенный подушкой или ладонями, повторился.
Наташа легонько, самыми кончиками пальцев потрогала голову, которая даже не болела, – пальцы наткнулись на бинт.
Стон за простыней сменился хрипом.
Забыв про бинт, Наташа откинула одеяло, соскочила на шершавый пол и, отогнув простыню, выглянула.
Два длинных ряда серых коек, а за окнами – утро, такое же серое, как одеяла на койках, и на табурете посередине прохода уснувший санитар – уперся ногами в спинку койки, с которой вновь сорвался то ли стон, то ли выкрик.
Наташа с трудом разобрала слово «пи-и-ить!»
Набросив одеяло на плечи, проскользнула мимо сопящего санитара к бачку с перевернутой кружкой на прогнутой крышке, наполнила кружку до краев и, боясь расплескать, понесла воду мимо приглушенно вскрикивающих, охающих во сне, к тому, который разбудил ее, не выдержав жажды.
– Дура! – крикнул санитар, когда Наташа склонилась над окровавленными бинтами. – Ему же нельзя!
Кружка покатилась между кроватями, и струйки побежали по тусклому полу, и вдруг первый солнечный луч стрельнул в окно и застрял в лужице.
– Я подотру, дайте тряпку…
– Дуреха, тебе же вставать нельзя!
Санитар вернулся на табурет.
– Брысь отсюдова!
Не успела она забраться в кровать, как палата заматерилась, застонала, и санитар, гулко стуча сапогами, начал чем-то греметь и звякать.
Наташа повернулась набок, увидела на стуле рядом с кроватью пачку махорки и два больших куска сахара.
И вдруг захотелось горячего-прегорячего чаю с курагой…
Кое-как переборов дурноту, Наталья Петровна возобновила движение.
А вот и перекресток со светофором…
До родного дома осталось меньше квартала.
Зять не догадается выйти навстречу… И когда же наконец поставят обещанный ветеранам телефон… Вот и будка-автомат пустая, и трубка висит не сломанная, и монетки где-то в кармане были, да что толку…
Поток автомобилей прервался, и Наталья Петровна не спеша перешла дорогу.
А курага все-таки вкусней бананов…
Через две недели контуженную радистку выписали.
За это время Наташа привыкла помогать санитарам, и раненые называли сестрицей, а главврач, заметив ее с «уткой», улыбнулся, а вечером, присев на кровать, долго смотрел в глаза и, наконец, сказав, что она молодцом, посоветовал все же избегать резких движений.
– Если бы разрешили, я бы осталась у вас!
Наташа обернулась в дверях.
– Мне кажется, здесь от меня больше проку… Только не подумайте, что я боюсь возвращаться, нет, – но у вас все ясно, понятно, а там… Кому я нужна там…
– Дорогуша, я вас понимаю. Только каждый из нас должен быть на своем месте, а уж решать, чье место важнее, не берусь и вам не советую…
Перед самым домом Наталья Петровна заметила внука.
Костик катался на велосипеде.
Зять шагнул навстречу, засунул газету в карман, подхватил сетку.
– Заждались… Вы наверняка снова не воспользовались удостоверением?
Наталья Петровна промолчала.
Внук с разгона въехал в ближнюю лужу.
Зять, нетерпеливо поглядывая на бананы, шел бодрым маршевым шагом, изредка поджидая отстававшую тещу.
С газона пахло сиренью.
– Может, рванем вечером на дачу?
Наталья Петровна кивнула.
Зачем ворошить старое, когда ничего ни вернуть, ни исправить… Дожить бы тихо и спокойно, что осталось… Федя никогда не терзался, и был прав… Зять тоже побесится да успокоится… На дачу, срочно на дачу… Теплица не достроена, парник почти развалился, да и грядки надо снова полоть…
– Милая теща, последние дни я был невыносимо назойлив… Всякую чепуху городил… А хотите, поклянусь больше не тревожить вашу память?.. Но позвольте напоследок спросить… Почему вы ни разу не вспомнили последние дни войны?..
Наталья Петровна долго поднималась по лестнице.
Следом тащили бананы и трехколесный велосипед, который то и дело задевал педалями за ступеньки…
Никто не знал, когда кончится война.
И все же война кончилась.
И был взятый яростным штурмом Кенигсберг, где Наташа впервые увидела вблизи трупы фашистов.
Был пьянящий, ликующий май.
И два ордена, и пять медалей.
Вот бы Зинка позавидовала…
Но мать, выжившая в оккупации, написала, что ни о подруге, ни о ее ребеночке никто ничего не знает…
И братик сумел благополучно вернуться из Германии, куда был угнан…
Наташа отписала, что скоро вернется и привезет матери в подарок настоящую немецкую перину, скромный трофей…
Но грянула война с японцами.
Железнодорожный бросок через всю страну в Хабаровск.
И радостный обратный путь в Москву после капитуляции самураев.
И первая в жизни «химическая завивка», сделанная на пару с Настей в ближайшей парикмахерской перед кремлевским награждением.
И большая теплая рука всесоюзного старосты, вручавшего заслуженную награду…
И долгожданная демобилизация в ноябре сорок пятого!
И нетерпеливое ожидание бурной, веселой, счастливой жизни – потому что иная жизнь после войны и не мыслилась…
