Ознакомительная версия.
– Ты знаешь, что в досуговом центре открылась новая секция? – спросила Костромина. – Очень оригинальная, новое направление.
– Кружок цепеллинов? – к.б. без энтузиазма спросил я.
Дурацкое занятие. Садишься в цепеллин и катаешься туда-сюда над городом. И все это время тебя тошнит, тошнит, тошнит. Считается, что это возвышает. Чем дальше от земли, чем меньше тяготение, тем легче душе, так считают многие. А я от высоты не в восторге, от одного вида цепеллина меня начинает мутить.
– Нет, не цепеллин, – покачала головой Костромина. – Кстати, тебе на цепеллин не помешало бы походить, полет – это очень похоже на жизнь, так и в книгах пишут.
– Нет уж, спасибо, мне одного раза хватило, – ответил я.
Мне действительно одного раза хватило, сдуру записался тогда, послушал Костромину. И сделал ведь все, как учили, и мышцы расслабил, и глаза закрыл, а вот едва над крышами поднялись, как началось. Даже глаза не открывал, вниз не смотрел, не ужасался. Просто почувствовал пустоту под собой, и мне мгновенно стало плохо. Очень то есть плохо, никогда так не было, просто вывернуло, пришлось потом желудок чуть ли не плоскогубцами заправлять. Потом меня с этого цеппелина пришлось отскребать, я так в него впился, что не мог отпустить целый час. А уж посмотреть вниз меня вообще никто заставить не мог.
И вообще, ничего человеческого в этих полетах нет, я в этом вполне убедился, человек должен по земле ходить, он вам не мышь летучая, и не надо на всяких там Лилиенталей кивать, сдается мне, не правы они были, заблуждались трагически.
А еще я на икебану записывался, ничего, интересно, в икебане мне понравилось, только непонятно – зачем все это? Это, кстати, больной вопрос – зачем? Говорят, половина аутов от того происходит, что вупы начинают задавать себе вопрос «зачем». То есть зачем жить дальше, если и дальше все будет так же?
– Мне не понравились прыжки, – сказал я. – Бессмысленная вещь, лучше уж икебана. Можно научиться составлять букеты из чертополоха…
– Икебану закрыли, – перебила меня Костромина. – От нее одно расстройство было, сам знаешь.
Ну да, расстройство. Сложно составлять цветочки, один букет соберешь, пятнадцать в кашу. Именно поэтому я и ушел, не мог цветы давить. Конечно, до настоящих цветов нас вообще не допускали, но и бумажные жалко. Я слышал, потом пробовали букеты из пластиковых цветов составлять, а потом и вовсе из жестяных, они ломались все-таки поменьше. Но это совсем не то ведь, ненастоящие цветы, а из бумаги – почти как настоящие…
С другой стороны, мы тоже ненастоящие, чего уж там.
– Не прыжки, не икебана, а соулбилдинг, – сказала Костромина поучительно.
– Что? – переспросил я.
– Соулбилдинг. Ты что, английский совсем не учишь?
– Да нет, учу. Но сложно, сама понимаешь, слова другие, правила разные… Непонятно.
– Так… – Костромина остановилась и поглядела на меня. – Что такое соулбилдинг, ты не знаешь?
– Знаю… – Я опустил свинцовый зонтик.
– И что там делают? – Костромина поглядела на меня с таким прищуром, что ресницы опять едва не отвалились. – На соулбилдинге? Давай, расскажи, дружочек.
И экзамены она тоже любит устраивать. Особенно мне.
– На соулбилдинге тренируют душу, – сказал я неуверенно.
Не очень уверенно.
– Строят душу, – строго поправила меня Костромина. – Укрепляют душу. А некоторые и формируют. Так вот.
Строят душу, понятно. Вот сейчас вспомнил, есть такое, соулбилдинг, точно, вспомнил. Смотрят фильмы старые, стихи вслух читают, психодрама всякая. Идут, допустим, к реке, один с моста прыгает и тонуть начинает, спасите-помогите, кричит, бьет конечностями и погибает практически, а остальные его к.б. все дружно спасают. Ну, или по очереди спасают, развивают эмпатию.
Рисуют еще. Городские пейзажи в основном. Кое-кто и портреты пробует, без толку только, портреты у нас не получаются. В ненависти упражняются. Это, кстати, особенно сложно. Изобразить легко, ну, там, глаза выпучить, зубами поклацать, порычать, это пожалуйста. А поненавидеть… Тут много способов. Например, делают из папье-маше фигурки вредных исторических деятелей, а потом их ненавидят, иголками тычут. Говорят, эффективно.
В жалости опять же упражняются. В ветеринарную клинику едут, старых животных жалеют. Смотрят и жалеют, смотрят и жалеют.
Раньше это по-другому называлось, анимация, кажется, а сегодня вот соулбилдинг. Новые технологии, гипноз, нейросудорожная терапия, полостное форсирование. А все это к тому, что есть такая теория: если душу нельзя обрести, то надо постараться ее сконструировать. Сложить, как пазлы. Стараться, главное, надо. Будешь стараться, стараться, и потом количество вдруг раз – и перейдет в качество. Как энтропия, только наоборот. Вроде как ни у кого пока не получалось, но многие верят. Деньги даже на это выделяются, программы специальные, вот и у нас, видимо, тоже.
– Много народа записалось? – спросил я.
– Нет, конечно. Мало. А тренер, между прочим, из самой Москвы приехал, все показывает, все рассказывает.
– Что, тренер, типа, крутой вуп?
– Крутой. Вообще крутой, как ты любишь говорить. Такое делает – вздрогнешь.
– Например? – к.б. ехидно спросил я.
– Например, плачет.
Костромина похлопала глазами.
– Ага, знаю, как они все плачут. Возьмут, воды себе накапают – и как бы плачут, плакальцы, ага.
Или уксуса. Или лимонного сока. Да мало ли способов.
– Нет. – Костромина даже остановилась. – Он по-настоящему плачет.
– Правда? – я не очень-то верил.
– Правда. Плачет. Говорит, что два года тренировался, что любой, в принципе, может плакать.
Тут я обнаружил, что опять совсем опустил зонтик и что Костромина теперь тоже плачет. Во всяком случае, текло из глаз весьма натурально. Дождь. Снег должен уже быть, зима, а дождь, ручейки по щекам, как в книгах почти.
– Правильный тренер, – сказала Костромина. – Компетентный.
– Да, – согласился я, чего мне спорить.
– Он способ подсказал, как надо, – сказала Костромина. – Берешь, придумываешь самое жалостливое событие в своей жизни – и плачешь. Можно себя сиротой, например, представить.
Я быстро представил себя сиротой и никакой жалости не почувствовал, ни к себе, ни к родителям. Ну, сирота, да, жизнь не удалась. Представил себя под мостом, в тоске, в… Все.
– Вот смотри.
Костромина замерла, закрыла глаза, сосредоточилась. Напряглась, задрожала…
И пять минут дрожала, не меньше, но ничего так и не смогла из себя выдавить, плохо себя сиротой представляла, наверное.
– Не получается. – Костромина сделала к.б. разочарование. – Но я только два раза ходила…
Кажется, она расстроилась к.б. Понятно. У Костроминой требовательное отношение к себе.
– Плакать – это что, – сказал я скептически. – Вот под нами живут Лапины, так у них дед в колбе уже сто с лишним лет сидит. И как его достают проветривать, он плачет каждый раз, говорит – когда я сдохну, а, внучки? Крупными такими слезами при этом плачет, с брусничину каждая слезина. Вот смеяться – это да, это сложно.
– Александр Иосифович и смеяться умеет, – сообщила Костромина. – Причем до слез. Он говорит, в Москве уже все так умеют.
Я не знал, что сказать. Москва нас всегда опережает, тамошние вупы самые продвинутые, тут уж ничего не скажешь. Вот и смеются даже до слез.
– В смехе вы там тоже упражняетесь? – спросил я.
– А как же. Кино смотрим, там в нужных местах смеются. И мы вместе смеемся. Очень удобно и понятно. А у кого смеяться не получается, тому электростимуляторы цепляют. Кстати, я уже немного научилась.
– Чему научилась? – не понял я.
– Смеяться.
И Костромина продемонстрировала.
Смеяться у нее получалось еще хуже, чем плакать. Ужасно, если честно. Совсем ужасно. Похоже на аппарат, который старые машины в металлическую стружку корежит, и звук такой же, и вид тоже чем-то напоминает.
Я представил себе картину: десяток курсантов сидят в зале, смотрят комедию, смеются. Скрежещут то есть. И последние тараканы в ужасе разбегаются по сусекам. Они ведь по сусекам разбегаются?
– Ладно, нормально, – остановил я этот кошмар. – Хватит.
Костромина перестала хохотать, сомкнула челюсти, перестала слепить меня своими роскошными зубищами, а я собрался с наглостью и спросил:
– Костромина, вот меня всегда такой вопрос интересует: что ты так надрываешься, а? Ради чего?
Костромина поглядела на меня испытующе – никому не скажу? Боится, что засмеют, ха-ха. А может, сглазить боится, ха-ха.
– Да не скажу, – пообещал я. – Не скажу. Я никогда и ничего, ты же знаешь. – Я вообще-то не болтун, это правда. – Ради чего? – повторил я.
– Ради мороженого, – ответила Костромина.
– Ради чего?! – не поверил я.
– Ради мороженого. Хочу попробовать мороженое, что непонятного?
Через дорогу и через дождь сияли неоновой синевой «Продукты». Я кивнул и указал пальцем.
– Зачем? – спросила Костромина.
– Пойдем, попробуем. Ты же хотела.
Ознакомительная версия.
