мистер профессор, достаточно ли чисто и уютно в вашем доме, чтобы в него могли войти и другие, и, если это так, я хотел бы послушать, как вы сумели навести там чистоту».
Идея была совершенно абсурдная. О таких вещах было смешно даже думать. Нужны были новые обороты речи, новый взгляд на мир. Тогда люди могли бы узнать о себе больше правды, чем когда бы то ни было прежде. Почти в самом центре города, перед каменным зданием — это было какое-то общественное учреждение — разбили маленький парк со скамейками, и Джон Уэбстер бросил погоню за профессором, подошел к одной из них и сел. Со своего места он мог видеть две главные торговые улицы.
Подобные рассиживания на скамейках посреди дня — вовсе не то, чем обычно занимаются преуспевающие производители стиральных машин, но в ту минуту ему было все равно. Говоря по чести, место такому человеку, как он, владельцу фабрики с целой толпой работников, было за столом в собственном кабинете. Вечером, конечно, можно было прогуляться, почитать газету или сходить в театр, но теперь, в этот час, следовало быть на работе и заниматься делами.
Он улыбнулся при мысли о том, что сидит вразвалку на скамейке, будто какой-нибудь дармоед или бродяга. На других скамейках в маленьком парке тоже сидели мужчины, и все они были именно что из таких. Из тех, у кого нет работы, из тех, кто не вписывается в жизнь. Одного взгляда на них было довольно, чтобы в этом убедиться. Вокруг них витал дух какой-то никчемности, и хотя двое на соседней скамейке беседовали друг с другом, делали они это тупо, апатично, так что видно было: им нисколько не интересно то, о чем они говорят. А вообще, людям хоть когда-нибудь бывает интересно то, о чем они говорят друг с другом?
Джон Уэбстер поднял руки над головой и потянулся. Он сознавал себя, свое тело, отчетливее, чем на протяжении многих лет. «Так бывает, когда прекращается затяжная, суровая зима — вот что со мной происходит. Во мне наступает весна», — подумал он, и мысль эта обрадовала его, как ласка любимой руки.
Томящие минуты усталости накатывали на него весь день, и такая минута настала вновь. Он был словно поезд, что мчится по гористой местности и то и дело проезжает сквозь туннели. В предыдущую минуту весь мир вокруг был полон жизни — и вот уже он видится ему глупой безотрадной дырой, которая нагоняет на него страх. Ему подумалось что-то вроде: «Ну вот он я. Нет смысла отрицать, что со мной произошло что-то необыкновенное. Вчера я был одним существом. А сегодня — уже совсем другое. Повсюду в этом городе меня окружают люди, которых я знал всегда. Если идти по улице, на которую я сейчас смотрю, увидишь на углу каменное здание — это банк, где я веду финансовые дела своей фабрики. Допустим, сейчас я с ними и в расчете, но через год вполне может случиться, что я буду должен этим жуликам по самое некуда. За все те годы, что я прожил и проработал предпринимателем, не раз бывало, что я оказывался во власти людей, которые сидят за своими столами там, внутри этой каменной махины. Остается только гадать, почему они меня не прикрыли и не отобрали фабрику. Может, им казалось, что оно того не стоит, а может, они почуяли, что если оставят меня в покое, то я, как ни крути, все равно буду работать к их выгоде. Что бы там ни было, теперь-то все равно, что они там решают в своих банках.
Никому не по силам понять до конца, что думают другие. Не исключено, что они не думают вообще.
Если уж без обиняков, то, сдается мне, я и сам-то не особенно много думал. Как знать, может быть, что в этом городишке, что еще где-то, дело всей жизни — это всего-навсего игра случая. Ну вот случается на свете то или это. Людей куда-то заносит судьба, а? Так ведь?»
Для него это было непостижимо, и скоро его разум утомился от попыток продвинуться дальше по тропе этих раздумий.
Поэтому он вернулся к теме людей и домов. Об этом, пожалуй, можно было бы поговорить с Натали. В ней было что-то такое простое и ясное. «Она работает на меня уже три года, и как же удивительно, что я никогда раньше не задумывался о ней. Она как-то умеет наводить вокруг такой порядок, такую ясность. С тех пор, как она со мной, все идет куда лучше».
Если бы оказалось, что все время, пока Натали была с ним, она понимала все так, как он теперь только-только начал, — тут было бы над чем поразмыслить. Как знать, может, она с самого начала была готова впустить его в себя. Стоит только начать потакать себе в таких мыслях — вмиг превратишься в эдакого романтика.
Вот она перед вами, эта самая Натали. По утрам она встает с постели и там, в своей комнате, в маленьком деревянном домишке на окраине города, произносит коротенькую молитву. Потом она идет по улицам и вдоль железнодорожных путей на работу и целый день сидит рядом с каким-то мужчиной.
Вот интересная мысль: предположим, просто ради шутки, просто чтобы поиграть — скажем, что она, эта самая Натали, целомудренна и чиста.
В таком случае она наверняка не слишком много думала о себе самой. Она любила, и это означало, что она распахивала двери своего существа.
Перед глазами возникает образ: вот она стоит с распахнутыми дверями своего тела. От нее постоянно исходило нечто и вливалось в мужчину, рядом с которым проходили ее дни. А он не понимал, он был слишком поглощен своими пустяками, чтобы понимать.
Ее собственное «я» тоже начало растворяться в его пустяках, избавило его ум от груза мелких, ничтожных дел и перевалило этот груз на себя, ради того только, чтобы он взамен понял: она стоит перед ним, распахнув двери своего тела. Какой он ясный, уютный, душистый — этот дом, в котором она живет. Прежде чем войти в такой дом, ты и сам должен почиститься. Это тоже было ясно. Натали это удалось, потому что
