и основания, а также идея разделения и независимости, составляет часть этой поучительной человеческой картины.
Вот я и возьму этот общественный институт в качестве примера. Поскольку каждый нормальный мужчина желает иметь женщину и детей, рожденных от этой женщины, каждый нормальный мужчина желает иметь собственный дом, в котором он мог бы их поселить. Он не просто хочет иметь крышу над собой и стул под собой: он жаждет осязаемого и видимого царства, ему потребен очаг, на котором он может готовить то, что ему нравится, дверь, которую он может открыть тем друзьям, которых сам выберет. Это нормальное желание человека, хоть и не стану утверждать, что не бывает исключений. Святые могут быть выше этой нужды, а филантропы – ниже. Опалштейн, став герцогом, возможно, привык к чему-то большему; а когда он был заключенным, возможно, привыкал к меньшему. И все же норма – огромна и охватывает почти всех. Почти каждый будет рад получить обычный дом – вот что я смею утверждать, не извиняясь за категоричность. В современной Англии, поспешите вы заметить, очень трудно дать почти каждому свой дом. Именно так. Я просто установил desideratum [75] и попрошу читателя взять это на заметку, обратившись вместе со мной к рассмотрению того, что происходит в социальных войнах нашего времени.
IХ. История о Хадже и Гадже
Предположим, в Хокстоне [76] есть некий грязный притон, кишащий болезнями, преступностью и беспорядочными связями. И есть, скажем, два благородных и смелых молодых человека с чистыми помыслами, а также, если хотите, благородного происхождения: давайте назовем их Хадж и Гадж. Хадж, скажем так, человек энергичный; он говорит, что люди должны любой ценой выбраться из этого логова; он начинает собирать деньги, но (несмотря на разветвленные финансовые интересы Хаджей) убеждается, что сделать задуманное быстро можно, лишь если делать это дешево. Поэтому он строит ряды высоких безликих домов, похожих на ульи, и вскоре все бедняки заселяются в маленькие кирпичные кельи, которые, безусловно, лучше их прежних жилищ хотя бы потому, что защищают от непогоды, хорошо проветриваются и снабжаются чистой водой. Но у Гаджа более тонкая натура. Он чувствует, что чего-то невыразимого недостает в этих маленьких кирпичных коробках, он выдвигает бесчисленные возражения, он даже нападает на знаменитый Доклад Хаджа в своем Особом Мнении и вскоре уже взволнованно убеждает Хаджа, что люди были намного счастливее в своих трущобах. А поскольку и там, и там люди отличаются неким смутным добродушием, очень трудно понять, на чьей стороне правда. По крайней мере, можно с уверенностью сказать, что ни один человек не любит зловоние или голод как таковые, но лишь некоторые сопутствующие всему этому удовольствия. Однако с этим не согласится тонкая натура Гаджа. Задолго до последней ссоры (Хадж против Гаджа и др.) Гадж сумел убедить себя, что трущобы и вонь действительно не так уж и плохи; что привычка спать по четырнадцать человек в комнате как раз и сделала нашу Англию великой; и что запах открытых стоков абсолютно необходим для взращивания породы викингов.
А между тем разве у Хаджа не произошло вырождения? Увы, боюсь, что произошло. Те откровенно уродливые здания, которые он изначально строил как простенькие сараи, едва защищающие человеческую жизнь, с каждым днем кажутся его помраченному взору все более и более привлекательными. Вещи, которые он и не думал защищать, разве что в случае крайней необходимости, такие как общие кухни или печально известные асбестовые печи, начинают таинственно сиять перед ним просто потому, что они навлекли гнев Гаджа. Найдя подкрепление в небольших социалистических брошюрах, он утверждает, что в «улье» человек действительно будет счастливее, чем в доме. Неудобство, связанное с наличием незнакомцев в супружеской спальне, он объясняет Братским Духом, а необходимость проходить двадцать три лестничных пролета вверх по холодной каменной лестнице, клянусь, он называет Благородным Усилием. Конечный результат филантропической авантюры таков: один начал защищать то, что нельзя оправдать, – трущобы и их хозяев, – а другой стал боготворить бараки и трубы, которые ранее казались ему крайней мерой. Гадж теперь продажный старый тори апоплексического вида в Карлтон-клубе; если вы упоминаете о бедности, он клокочет хриплым глухим голосом что-то вроде «им это на пользу!». Хадж не лучше: это худощавый вегетарианец с седой заостренной бородкой и неестественной улыбкой, он продолжает рассказывать, что в конце концов мы все будем спать в одной общей спальне; и живет он в Гарден-Сити, как забытый Богом.
Такова печальная история Хаджа и Гаджа; я привожу ее как пример бесконечного и раздражающего недоразумения, которое постоянно творится в современной Англии. Чтобы вытащить людей из лачуги, их переселяют в доходный дом, и поначалу здоровая человеческая душа ненавидит и то, и другое. Первое желание человека – убежать как можно дальше от лачуги, даже если это приведет его в густонаселенный муравейник. Второе желание, естественно, уйти из муравейника, даже если это приведет обратно в лачугу. Но я не держу сторону ни Хаджа, ни Гаджа, и я думаю, что ошибки этих двух известных почтенных мужей проистекают из одного простого факта: они возникли из-за того, что ни Хадж, ни Гадж не задумывались даже на мгновение о том, в каком доме сам человек, вероятно, хотел бы жить. Короче говоря, они не начинали с идеала и, следовательно, не стали практичными политиками.
Теперь мы можем вернуться к цели нашего запутанного вступления о восхвалении будущего и неудачах прошлого. Собственный дом представляет очевидный идеал для каждого, и теперь мы можем спросить (принимая эту потребность как самую типичную), почему у человека нет дома и может ли человек в каком-либо философском смысле быть сам в этом виноват. Думаю, что да, в некотором философском смысле тут есть собственная вина человека, а в еще более философском смысле это вина его философии. И это я сейчас попытаюсь объяснить.
Замечательный оратор Бёрк [77], который редко сталкивался с реальностью, сказал, как я полагаю, что дом англичанина – его крепость. Это действительно любопытно, поскольку так вышло, что англичанин – почти единственный человек в Европе, чей дом не служит ему крепостью. Почти повсеместно действует принцип крестьянской собственности: даже бедный человек может быть господином пусть хотя бы клочка своей земли. Есть определенная выгода в совпадении арендодателя с арендатором: арендатор не платит арендную плату, а арендодатель выполняет какую-то работу. Но сейчас меня интересует не защита мелкой собственности, а лишь тот факт, что она существует практически везде, кроме Англии. Правда и то, что сословие мелких собственников сегодня подвергается нападкам со всех сторон:
