видел высокую и строгую прекрасную женщину — не в поезде, а на холме над рекой. Река была широкой; стояла зима, и всю ее сковало льдом. Женщина подняла руку и куда-то показывала пальцем. На пальце было кольцо, а в кольцо вправлен зеленый камушек. Он мог рассмотреть все чрезвычайно подробно. Женщина стояла на холме, и солнце освещало и ее, и кольцо с камнем, который то бледнел, то становился темным, как морская вода, и рядом с женщиной стоял мужчина, представительный седой мужчина, в которого она была влюблена. Женщина говорила мужчине что-то о камне, вправленном в кольцо, и Джон Уэбстер очень отчетливо слышал каждое слово. Как странны были ее речи!
— Отец подарил мне его и велел носить, пока жива моя любовь, скольких бы я ни любила. Он называл его «драгоценным камнем жизни».
Заслышав рокот поезда где-то вдали, Джон Уэбстер сошел с рельсов. Тут вдоль реки как раз тянулась насыпь, по которой он мог идти. «Я не намерен нарываться на верную погибель, как нынче утром, когда меня спас тот молодой негр», — подумал он.
Уэбстер посмотрел на запад, и на вечернее солнце, и, наконец, на изгиб реки. Река теперь совсем обмелела, и только узенький поток вился среди широких берегов из засохшей грязи. Он положил зеленый камешек в карман жилета.
«Я знаю, что делать», — сказал он себе решительно. План возник быстро, сам собой. Он отправится на фабрику и быстро просмотрит почту. Потом, не глядя на Натали Шварц, встанет и уйдет. В восемь часов отправляется чикагский поезд; он скажет жене, что едет в город по делам, и сядет на этот поезд. Разве не полагается мужчине в этой жизни смотреть фактам в лицо, а затем переходить к действиям? Он приедет в Чикаго и найдет себе женщину. Словом, пустится в обычные свои похождения. Он найдет себе женщину и напьется, и если ему это понравится, то будет пьян несколько дней.
Время от времени случается, что совершенно необходимо вести себя как последнее дерьмо. Так он и будет себя вести. Из Чикаго, где для него найдется женщина, он напишет своему управляющему и велит уволить Натали Шварц. Затем отправит письмо самой Натали и выпишет ей чек на крупную сумму. Он выплатит ей полугодовое жалованье. Это могло обойтись ему в кругленькую сумму, но все лучше, чем то, что творится с ним сейчас, когда он превращается в форменного психа.
Что до женщины из Чикаго — он конечно же ее найдет. После нескольких стопок становишься смелее, а если в карманах у тебя не пусто, то и женщины ждать себя не заставят.
Какой бы прискорбной ни была правда, но потребность в женщинах — часть мужской натуры, и рано или поздно придется посмотреть правде в лицо. «Когда до этого доходит дело, я бизнесмен. Таково место бизнесменов в мироустройстве — смотреть правде в лицо», — решил он и вдруг почувствовал себя несказанно решительным и сильным.
А что до Натали, то, сказать по правде, было в ней что-то такое, чему трудновато противиться. «Если бы только в жене было дело, то все могло пойти иначе, но ведь у меня есть еще и дочь Джейн. Она — чистое, юное, невинное существо, и ее надо защищать. Я не могу впутать ее в такую чехарду», — сказал он себе и размашисто зашагал по узкой насыпи вдоль рельсов, которые вели к самым воротам его фабрики.
5
Открыв дверь в маленькую комнату, где он три года просидел и проработал бок о бок с Натали, Уэбстер поспешно затворил ее за собой и привалился к ней спиной, ухватившись за ручку, будто бы в поисках поддержки. Стол Натали находился в углу у окна, позади его собственного стола, и в окно он видел большой пустырь рядом с железнодорожной насыпью; пустырь принадлежал железнодорожной компании, но у него было право использовать его как запасной склад для пиломатериалов. А потому там были свалены бревна и доски, и в мягком вечернем свете их желтизна превращалась в фон для фигуры Натали.
Солнце освещало груду древесины — последние мягкие лучи вечернего солнца. А над этой грудой царило пространство чистого света, и его пронзала голова Натали.
Произошло что-то удивительное и прекрасное. Когда Джон Уэбстер осознал истинность этого события, в нем что-то разорвалось. Какое простое дело сотворила Натали — и какое важное. Он стоял, ухватившись за дверную ручку, цепляясь за дверную ручку изо всех сил, и в нем вершилось то, чего он так старался избежать. К глазам подступили слезы. И никогда уж больше в нем не погасало ощущение этой минуты. Мгновение назад все в нем было грязно и мутно, и еще эти его мысли про поездку в Чикаго, и тут в какое-то чудесное мгновение ока всю грязь и муть смыло.
«В любое другое время я бы и не заметил, что сотворила Натали», — говорил он себе позже, но это нисколько не умаляло значения произошедшего. Все женщины, которые работали в приемной, а также и счетовод, и мужчины с фабрики, ввели в обычай брать обеды из дома, вот и Натали принесла с собой утром обед. Он помнил, как она вошла с бумажным свертком.
Ее дом был далеко отсюда, на окраине города. Больше никто из его работников не ездил в такую даль.
И вот, нынче днем она не обедала. Обед так и остался в свертке и лежал на полке у нее над головой.
А случилось вот что: в обеденное время она вскочила и побежала назад, в дом своей матери. Там не было ванны, но она набрала воды в колодце и вылила в общую лохань для мытья, которая стояла в сарае за домом. Затем окунулась в воду и вымыла свое тело с головы до ног.
Покончив с этим, она поднялась наверх и надела особенное платье, лучшее из всех, какие у нее были, — оно предназначалось для воскресных дней и торжественных случаев. Пока она одевалась, старуха мать, которая не отставала от нее ни на шаг, крутилась возле ведущей к ней в комнату
