гм, гм... И если бы было десять таких шалопаев и каждый из них подделал бы вексель на четыре тысячи — я мог бы сделать тебе и такой заем!
Из глубоких недр своей сутаны Армин извлек — не бумажник, а чуть ли не портфель, явно имитацию какого-нибудь старинного кошеля. Когда он вытаскивал этот объемистый предмет, вместе с ним вывернулся наизнанку и карман, словно кошель был к нему пришит.
— Ах, вечно забываю! — пробормотал Армин и, повернув стерженек в замке кошеля, освободил металлический крючочек, вцепившийся в ткань.
Из кошеля он вынул тщательно увернутый в фольгу сверточек, оказавшийся пачкой новеньких банкнот. Армин отделил от нее четыре бумажки, остальные опять аккуратно обернул фольгой, положил в кошель, а кошель в карман, не забыв повернуть стерженек, чтобы снова зацепить крючочком ткань.
— Там у меня еще сорок шесть таких же, — похлопал Армин по карману. — А вот эти четыре — для уплаты по замечательному векселю, преступно изготовленному наследником твоего честного имени. Но прежде позволь мне небольшое отступление. Если я их тебе дам — что вполне возможно, — чем это будет? Да не чем иным, как оплатой за услуги, которые ты столько раз оказывал мне четверть века назад, когда я вернулся из Парижа, — оказывал из родственных чувств. Твой тесть держал на запоре не только сейф, но и карман, особенно когда заходила речь о карманных деньгах для твоего шурина. К счастью, у меня был ты, и ты охотно давал мне взаймы, а когда мой тебе долг достиг немалых размеров, ты вдруг проиграл в карты сумму, в два раза превышающую этот долг. Карточные долги надо платить, мне пришлось возвращать тебе деньги срочно и без промедления. Помнишь? Да? Прости, что я для собственного удовольствия освежаю в памяти те события — они так напоминают нам о временах нашей тесной дружбы, более того — братства, о временах наших общих кутежей — ах, где то золотое времечко! Помочь делу было нетрудно, не было ничего легче, чем выплатить мне вперед разом трехмесячное жалованье, когда наш общий хозяин, твой тесть, а мой отец, был на курорте. Все складывалось хорошо, к концу карловарского сезона мой долг в отцовскую кассу будет возмещен сам собою. Но когда наступило первое июня, ты забыл об этом и выписал мне так называемое жалованье без вычетов. Я обязан был тебе напомнить, да, конечно, — но таков уж мой безответственный характер: я сделал вид, будто ничего не знаю... Ведь уже тогда ни одна женщина не любила меня даром, и я благословлял твою забывчивость, особенно по первым числам июля и августа. Но за неделю до первого сентября я проклял ее, узнав, что забывчивость твоя была непритворной, ты в самом деле накрепко забыл об этом деле — по крайней мере, так ты клялся и твердил, что к возвращению старика деньги должны быть внесены в кассу до последнего гроша, иначе мы знали, что нас ждет. Я-то этого не избежал, когда Грограунер, тот самый ростовщик, который ждет тебя сейчас внизу с этими четырьмя бумажками, представил к оплате вексель моего изготовления — помнишь, сколько бланков я перепортил, прежде чем ты признал подпись старого Фрея безупречной? Старика от этого разбил такой паралич, что он вплоть до своей смерти, последовавшей очень скоро, ничего уже не мог подписать, — даже под своим завещанием, которым он определял мне дочернюю долю, а тебя объявлял шефом предприятия, он поставил крестик левой рукой. Тебя, видишь, не хватил кондрашка от того, что твой сын подделал вексель, только в этом я и обманулся. Потому что — скажу к твоему успокоению — это я указал Боуде на Грограунера, и я одобрил подделку твоей подписи. Смотри, как все повторяется...
Армин замолчал, желая убедиться, какое воздействие оказал на зятя его монолог; он явно получал удовольствие — и что больше всего раздражало, так это принятый им тон меланхолической сентиментальности, подобающий воспоминаниям о счастливой молодости. Императорский советник принял такой же меланхолический вид, ибо от доброго расположения духа этого свихнувшегося зависело, даст он денег или нет...
— Видите, пан императорский советник, — снова заговорил Армин. — Вы отняли у меня отцовское наследство, первородство, фабрику, положение ее хозяина, звание советника — императорского, торговой палаты, магистратного... Все это я охотно простил бы вам, удовлетворением мне послужило бы то, что вы основательнейшим образом разорили фирму. Но вы разрушили мою «Папирку», подкопали почву под моими ногами, разорили мое гнездо, в котором мне было так хорошо с моим тогдашним позором и уродством, — Армин показал на свою искривленную шею и грудную клетку, — так хорошо, что без этого убежища мне невозможно жить и что я погибну с ним, а потому, — Армин закричал теперь во все горло, — катись ко всем чертям, а Грограунеру скажи, что был у меня, и я посылаю ему привет — негодяю через мерзавца!
Тут императорский советник обрел свой обычный темперамент и столь же громогласно крикнул:
— Если так, я засажу мальчишку в тюрьму, а тебя в сумасшедший дом, сапристи!
— Ну, парня в тюрьму ты не засадишь — коли не заплатишь, он застрелится. Вчера он дал мне честное слово так поступить, и я дал ему денег на револьвер; а что касается меня, то я рухну вместе с «Папиркой» нынче в полночь и буду сожалеть лишь об одном — что не увижу, как тебя ведут в тюрьму за уголовное преступление, сапристи!
К такой ненависти, какой дышали слова Армина, к такому гневу, отравленному безмерной злобой, Уллик не был подготовлен; он шагнул к Армину, по всей видимости, хотел сказать нечто в высшей степени важное, но тот, бледный, как мертвец, взял его за локоть и таинственно прошептал:
— Слушай... Слышишь? Стены цитадели королевского замка, в котором я родился, а ты в него вошел через женитьбу — расседаются все дальше, неумолимо, неотвратимо!
Императорский советник ничего не слышал, да и не прислушивался. Без единого слова, только хрустнув сцепленными пальцами — было мгновение, когда он готов был еще упрашивать шурина, — Уллик бросился к выходу, Армин за ним: никто, кроме самого хозяина, не мог отпереть дверь и, следовательно, покинуть его жилье. И когда Армин отпер — причем Уллик от нетерпения даже стал трясти деревянную решетку, — он схватил зятя за рукав и, крепко держа вырывающегося родственника, проговорил уже совершенно другим тоном:
— Вот деньги, Уллик! — И сунул ему скомканные купюры. — Это не из любви к тебе, сам понимаешь, но парень — представитель мужской линии на «Папирке», такой же отверженный
