тоже охота поговорить!
Глубокой ночью, забравшись наконец под одеяло, Анна Квангель засыпала далеко не сразу и утром вовремя не вставала. А надзирательница орала на нее, грозила новым карцером. За работу Анна принималась поздно, слишком поздно. Поневоле торопила себя и снова сводила результат своей гонки на нет, потому что ей почудился шум в коридоре и теперь она слушала под дверью. Полчаса, час. Раньше такая спокойная, приветливая, по-матерински уютная, в одиночном заключении Анна настолько изменилась, что раздражала поголовно всех. Надзирательницам она доставляла много хлопот, поэтому они ее невзлюбили, а она постоянно затевала с ними ссоры — твердила, что ей достаются самые маленькие и самые скверные порции еды, но зато больше всех работы. Уже несколько раз она так распалялась в этой словесной схватке, что начинала кричать, попросту бессмысленно кричать.
И тогда сама испуганно умолкала. Вспоминала путь, какой прошла до этой голой камеры смертницы, вспоминала свою квартиру на Яблонскиштрассе, которую никогда больше не увидит, вспоминала сына, Отто, как он подрастал, вспоминала его детский лепет, первые школьные заботы, замурзанную ручонку, которая с неловкой нежностью касалась ее лица, — ах, эта детская рука, что сформировалась в ее лоне, из ее плоти и крови, она давно истлела, стала землей, потеряна навеки. Вспоминала ночи, когда лежала в постели рядом с Трудель, когда чувствовала рядом юную цветущую плоть, когда они часами шепотом разговаривали — о суровом отце, который спал на другой кровати, об Оттике и их надеждах на будущее. Но и Трудель потеряна навсегда.
Потом она размышляла об их с Отто общей работе, о борьбе, какую они тайком вели два с лишним года. Вспоминала воскресные дни, когда они сидели у стола в комнате, она в уголке дивана, штопая чулки, а он на стуле, разложив перед собой письменные принадлежности, они вместе формулировали фразы, вместе мечтали о большом успехе. Потеряно, миновало, все потеряно, все миновало! Одна в камере, впереди лишь верная смерть, об Отто ни весточки, быть может, и лица его никогда не увидишь, — одной умирать, одной лежать в могиле…
Часами она бродит взад-вперед по камере — все это невыносимо. Она забыла о работе, бечевка так и лежит на полу спутанными ворохами, Анна нетерпеливо отпихивает их ногой, а когда вечером надзирательница отпирает камеру, ничего не сделано. Резкий выговор, но она не слушает, пускай делают с ней что угодно, пускай побыстрее казнят — тем лучше!
— Вот помяните мое слово, — говорит надзирательница своим коллегам. — Скоро она совсем спятит, так что держите наготове смирительную рубашку. И заглядывайте к ней почаще, не то, глядишь, повесится средь бела дня, в два счета повесится, а мы потом неприятностей не оберемся!
Но тут надзирательница ошибается: о самоубийстве Анна Квангель не думает. Мысль об Отто сохраняет ей жизнь, даже нынешнее униженное существование кажется ей бесценным. Не может она пока уйти отсюда, надо ждать, вдруг она получит весточку от мужа, вдруг ей даже позволят перед смертью еще раз повидать его.
А затем, в один из этих мрачных дней, ей вроде как улыбается счастье. Надзирательница неожиданно открывает дверь камеры:
— Следуйте за мной, Квангель! К вам посетитель!
Посетитель? Кто ко мне пришел? У меня же нет никого, кто может навестить меня здесь. Наверно, Отто! Я чувствую, это Отто!
Она бросает взгляд на надзирательницу, ей так хочется расспросить о посетителе, но надзирательница, как назло, та самая, с которой она все время ссорится, у этой не спросишь. И Анна идет за ней, дрожа всем телом, ничего не видит, не знает, куда они идут, не помнит уже, что скоро умрет, — знает только, что идет к Отто, единственному человеку на всем белом свете…
Надзирательница передает узницу № 76 конвоиру, ее вводят в комнату, решеткой разделенную надвое, по другую сторону решетки стоит мужчина.
И при виде этого мужчины вся радость Анны улетучивается. Это не Отто, а старый советник апелляционного суда Фромм. Стоит, смотрит на нее голубыми глазами в колечке морщинок и говорит:
— Решил вот проведать вас, госпожа Квангель.
Конвоир стал возле решетки, задумчиво наблюдает за обоими. Потом скучливо отворачивается, отходит к окну.
— Быстро! — шепчет советник, протягивая что-то сквозь решетку.
Она машинально берет.
— Спрячьте! — шепчет он.
И Анна прячет белый сверточек.
Письмо от Отто, думает она, сердце опять бьется свободнее. Разочарование преодолено.
Конвоир опять обернулся, смотрит от окна на них.
В конце концов Анна произносит несколько слов. Не здоровается с советником, не благодарит, задает единственный на свете вопрос, который ее интересует:
— Вы видели Отто, господин советник?
Старик качает умной головой.
— В последнее время нет, — отвечает он. — Но от друзей слышал, что у него все хорошо. Он держится превосходно. — И немного погодя добавляет: — Думаю, могу передать вам от него привет.
— Спасибо, — шепчет она. — Большое спасибо.
Пока он говорил, ее обуревали самые разные чувства. Раз он не видел Отто, то и письма от него передать не может. Хотя нет, он упомянул о друзьях; может быть, через друзей получил письмецо? И слова «он держится превосходно» наполняют ее счастьем и гордостью… И привет от него, привет среди железных и каменных камер, весна в этих стенах! О, как чудесно, как чудесно, чудесная жизнь!
— Но вы плоховато выглядите, госпожа Квангель, — говорит старый советник.
— Да? — отзывается она, слегка удивленно, рассеянно. — Но у меня все в порядке. В полном порядке. Так и скажите Отто. Пожалуйста, скажите ему! Не забудьте и привет от меня передать. Вы ведь увидите его?
— Думаю, да, — помедлив, отвечает он. Маленький, аккуратный господин очень педантичен. Малейшая неправда по отношению к этой умирающей вызывает у него протест. Она ведь не догадывается, на какие ухищрения ему пришлось пойти, каких интриг ему стоило получить разрешение на визит! Он задействовал все свои связи! Ведь для остального мира Анна Квангель мертва — можно ли навещать покойников?
Но он не смеет сказать ей, что больше никогда в этой жизни не увидит Отто Квангеля, что ничего о нем не слышал, что солгал, передавая привет, чтобы немножко приободрить эту совершенно измученную женщину. Иной раз приходится обманывать и умирающих.
— Ах! — вдруг говорит она оживленно, и — надо же! — впалые бледные щеки розовеют. — Пожалуйста, скажите Отто, когда увидите его, что я каждый день, каждый час думаю о нем и точно знаю, перед смертью я еще увижу его…
Конвоир секунду в замешательстве смотрит на пожилую женщину, которая говорит как юная, влюбленная девушка. Старая солома ярче
