генералу Моро, по своей собственной инициативе, с курьером, который пересек Швейцарию. Нельзя не заметить, что нетерпеливое желание ускоренного умиротворения было усилено ревностью к успехам Оша, перед которым, как мы только что видели, уже не оставалось препятствий, чтобы сокрушить врага, и который вполне резонно сказал: «Мне отсюда до Вены осталось
на одну прогулку». <...> Ош мог бы с таким же резоном, какова была его сила, отвергнуть сообщение Бонапарта, ответить, что он ожидает его от своего правительства, которое одно имеет право давать ему указания; чего не преминул бы сделать сам Бонапарт. Но судите о разности характеров: Ош — прежде всего гражданин, он предпочитает прекратить кровопролитие и сложить оружие перед лицом Победы» (Р. 387—388).
Ситуация, увиденная изнутри, живо изображена матерью Гёте в письме сыну от 2 июня 1797 г.: «Последняя (дай боже, чтобы так оно и было!) история грозила принести нашему городу больше бед и потерь, чем все предыдущие, ибо мы были похожи на людей, что с величайшим спокойствием и уверенностью покоятся в глубоком сне — потому что они, как они думали, потушили огонь и погасили свет, — и мы тоже думали нечто подобное — и вдруг как по мановению руки все предосторожности и усилия пошли прахом и мы оказались в величайшей беде. Сенатор Милиус уже 2 декабря прошлого года привез нейтральный статус для нашего города от Национального конвента в Париже (где он был полтора месяца) — Декларация конвента была замечательно составлена в нашу пользу, особенно нас хвалили и превозносили за последнее отступление 8 сентября 1796 года — кто бы тут не был спокоен? Мы и были спокойны — никто не уехал — никто не отправил никаких вещей — большая часть приехавших на ярмарку купцов, особенно торговцы серебром из Аугсбурга, открыли свои лавочки и спокойно глядели — а французы были близко от города — мы ожидали их прихода приблизительно через час — императорские войска были слишком слабы, чтобы удержаться, — мы же объявили себя нейтральными, так что ни о какой бонбандировке (госпожа советница Гёте пишет: Bompatemant. — Н. Б.) и речи быть не могло — ну ладно, я смотрю в окно — я хотела поглядеть, когда они войдут, — было два часа пополудни — и вдруг врывается ко мне в покой Фриц Метцлерн и кричит, прямо задохнувшись, Советница! Мир! К коменданту Милиусу приехал курьер от Бонапарта — все ликуют — оставайтесь с богом — мне надо бежать дальше, сообщить хорошую новость и т. д. Тотчас вслед за этим вышел бургомистр Швайцер и адвокат Зегер в карете, чтобы ехать во французский лагерь к Лефевру и поздравить его — когда же они доехали до Гауптвахты, их окружили горожане, карета остановилась — и они подтвердили добрую весть о мире — стар и млад стали кидать в воздух шляпы, кричать виват, такое ликование, что и высказать словами невозможно, — кому бы пришло в голову подумать о беде? Не прошло и пяти минут после этой неописуемой радости, как к Бокенхаймерским воротам прискакала императорская кавалерия (такое нужно видеть самому, описать это невозможно!), один без кивера, там лошадь без седока — и так волочила брюхо по земле вдоль по Цайле (главная улица города. — Н. Б.), послышались выстрелы — все застыли в удивлении: что ж это за мир такой, кричал один другому, для нашего спасения? Один австрийский лейтенант сохранил (и без приказа!) присутствие духа, галопом к воротам и опустил решетки и поднял мосты — хотя и не все императорские вошли в город — и это было наше счастье, не то бы французы ворвались внутрь; тогда пошла бы резня в городе — а вмешайся в дело кто из горожан, пошло бы мародерство и всякий ужас — а под конец сказали бы, что это мы нарушили нейтралитет — перебили французов и т. д. Бургомистр Швайцер и Зегер были ограблены, и Лефевр ни за что не хотел поверить, что уже мир, — к нему курьер еще не прибыл, насчет нашего нейтралитета он не знал ничегошеньки. Наконец австрийский комендант уговорил генерала Лефевра вместе отправиться в город, он заверил его своим честным словом, что мир подписан и что, возможно, курьер не успел прибыть сразу ко всем генералам, после того он согласился и поехал, бургомистр Швайцер с ним, и многие из магистрата поехали все вместе пить к „Римскому Императору“ — и все окончилось для нас благополучно» (Frau Rat Goethe. Gesammelte Briefe. Hrsg. Ludwig Geiger. Leipzig, o. J. № 261. S. 360). Это было 22 апреля.
...стихи, которые я прилагаю... — «К эфиру», «Скиталец» и, возможно, «Дубы». Первое стихотворение вышло в «Альманахе Муз на 1798 год», два других — в «Орах».
дьякон Конц — Карл Конц, возможно, является автором рецензии на роман Гёльдерлина, опубликованной в 1801 г. в «Тюбингенских ученых записках».
Поэты, что играют... — вероятно, цитировалось по памяти. Это эпиграмма Клопштока из «Республики ученых» (1774) «Очень хорошее замечание».
...у доктора Зёммеринга... — знаменитый анатом и ученый-естествоиспытатель Самуэль Томас Зёммеринг (1755—1830), автор работ «О строении человеческого тела» («Vom Bau des menschlichen Körpers», 1791 —1796) и «Об органе души» («Über das Organ der Seele», 1796), профессор Майнцского университета и частнопрактикующий врач во Франкфурте. Был дружен с Форстером и Гейнзе, знаком с Гёте, Гердером, Гумбольдтами. Во Франкфурте посещал дом Гонтаров. Ему адресованы две эпиграммы Гёльдерлина.
«Все, что живет, неистребимо...» — то ли автор цитирует по памяти, то ли это черновой вариант (ср. с. 231 наст. изд.).
«Нам повсюду...» — ср. с. 200 наст изд.
...насчет нашего θειον... — Это тот самый демон, о котором говорил Сократ. Ср. примеч. 21 на с. 607.
На том же листе было написано начало стихотворения:
Обновление
Солнца свет пробуждает во мне уснувшую радость...
Это письмо, как и три следующих (№ 182, 195, 198), — лишь черновики, найденные в бумагах Гёльдерлина. Его письма к Диотиме до сих пор не обнаружены. Скорее всего, они были уничтожены после ее смерти родственниками.
