хор — «тихо, про себя», — пропел
«Как странно она держится, не правда ль?», он даже улыбнулся: это вполне могло отнестись и к поведению исполнительницы.
В этот самый момент Рудольф Важка, сидевший в группке журналистов, встал и, наступая им на ноги, выбрался в проход. Тут он остановился еще, весь дрожа, чтобы дождаться реплики короля: «Говори же, Эльза! Что можешь ты мне объявить теперь?», после которой сценарий Вагнера предписывает «молчание, полное ожидания».
Но король Генрих и все саксонские, тюрингенские и брабантские графы и дворяне с дворянками, рыцари, воины и оруженосцы вместе с Рудольфом Важкой могли бы ждать до утра, а то и вовсе до конца десятого века, в первой половине которого происходил суд под дубом на берегу Шельды, — и то не дождались бы того ми-бемоль Эльзы, к которому столь настойчиво побуждали ее два такта гобоев и с которого начинается ее рассказ о «тяжких рыданиях в одиночестве», о мучениях и стонах, с такой силой поднимающихся к небу... Ибо Тинда стояла как завороженная, с выражением безграничного ужаса в глазах, прикованных к дирижеру, а когда тот еще раз махнул ей палочкой, она упала, словно подкошенная этой волшебной палочкой, на руки графа Тельрамунда.
Судьба бедной Тинды свершилась; пани Майнау предсказала верно.
Важка успел еще услышать, как яростно стучит по пульту дирижер, но занавеса, поспешно опущенного над этой горестной картиной, он уже не увидел. Он выбежал из зала.
В ложе Моура пани Майнау выкрикнула грубое слово, каким обзывают проституток, да так громко, что это неминуемо привлекло бы внимание соседних лож, если б у кого-нибудь было на это время — но все были заняты совсем другим.
Когда занавес опустился, в зрительном зале на несколько секунд воцарилась глубокая тишина, тотчас сменившаяся целым вихрем голосов.
Моур оглянуться не успел, как дамы со страусовыми перьями и звенящими подвесками и след простыл — чему американец был рад, ибо и сам собирался попросить ее выйти вон, хотя ее последнее слово довольно точно выражало его собственное мнение.
Но мистер Моур не просто оглянулся — он всем телом отвернулся от зала, даже встал и с любопытством подошел к своему секретарю, сидевшему в самом темном углу ложи в позе, вызывающей подозрение.
Подозрение оказалось вполне оправданным.
Кандидат в инженеры Вацлав Незмара спал богатырским сном. Наклонившись к нему, Моур явственно расслышал глубокое, ровное дыхание, сопровождаемое громким храпом.
Длинные верхние конечности Моура поднялись, как бы готовясь схватить Вену за горло, и скрюченные пальцы американца какое-то время висели над головой жертвы.
Но мистер Моур, видимо, удовлетворился этой мимикой; опустив свои щупальца, он тряхнул спящего не сильнее, чем было необходимо, чтобы разбудить его с первой попытки.
Вена вылетел из кресла и встал, как для старта.
— Ступайте выспитесь, дарлинг, только в мой дом уже не ходите, ваши вещи я отошлю на «Папирку», — холодно проговорил мистер Моур.
Вена, не сказав ни «а», ни «б», вышел из ложи, как лунатик, но прежде, чем он закрыл за собой дверь, Моур тихо добавил:
— Условленную плату получите завтра!
И Вена удалился без единого слова, едва оглянувшись через плечо. Он не имел ни малейшего понятия о том, что дело Тинды обернулось совсем не так, как ожидали. И счел себя уволенным за то, что заснул на службе. Это было ему, однако, решительно безразлично, у него не было иного желания, кроме как выспаться. Самым соблазнительным для него сейчас было представление об отцовском тулупе на соломенной подстилке в родном сарае на задах «Папирки».
В пустом карлинском трамвае Вена свалился на сиденье в углу и заснул прежде, чем доехали до следующей остановки.
А мистер Моур уселся на его место в ложе — показываться на переднем крае он что-то не осмеливался. Там осталась одна барышня Фафрова, и она одна догадывалась, что творится сейчас под бриллиантами Моуровой манишки. Ведь она всеми силами способствовала именно этому, передавая ему всякий раз все, что знала; но и для нее только сейчас начало проясняться главное событие дня.
А зал снова разом стих.
На авансцену вышел режиссер и сообщил, что барышню Клементину Улликову постигло внезапное и серьезное недомогание, так что она не в состоянии исполнить роль Эльзы. Однако, по просьбе дирекции, пани Богуславская-Змай, присутствующая в театре, с обычным для нее самоотвержением согласилась заменить ее. Дирекция надеется, что такая жертва прославленной певицы будет встречена уважаемой публикой с удовлетворением и благодарностью.
Ответом были дружные громовые аплодисменты всего зала. И ладони многорукого «Патриция» приняли в этом активнейшее участие.
5
Договор между Жофкой Печуликовой и Армином Фреем
Еще больше, чем вздоха кого-то третьего, Жофка — а бесспорно, и Армин тоже — испугалась кошек, которые, услышав этот до мозга костей пробирающий стон, вскочили с кресла, в продавленной ложбинке которого лежали, свернувшись в клубок, и с диким, неслыханным у кошек воем в смятении заметались по комнате. Тамерлан взобрался на окно, влез по раме на самый верх и, держась всеми четырьмя лапами, истошно завопил.
В тот же миг за окном заплескались крылья всей голубиной стаи — птицы спасались из голубятни, и это теперь-то, в полной темноте! Голуби никогда так не поступают, даже если к ним проникнет куница...
Армин сразу понял, кто это так ужасно застонал. И нашел подтверждение в углу, откуда раздался стон: клейкая лента, которая должна была показать, не расширяется ли трещина, порвалась надвое, и под окном насыпалась из трещины кучка тонкой, как мука, пыли.
Не было сомнений — стон исходил из недр самой «Папирки»!
Армин молча встал и быстро, словно приняв какое-то решение, вышел в сени. За ним — Жофка, вне себя от ужаса. Едва он открыл дверь, кот Тамерлан, вскарабкавшийся тем временем на потолок, тяжело свалился оттуда на все четыре лапы и, со взъерошенной шерстью, стуча когтями по полу, огромными скачками вылетел из-под ног Жофки и — в дверь; остальные три кошки бросились за ним, и вся стайка, кувыркаясь, слетела вниз по лестнице. Жофка надсадно закричала.
— Не ори, девка! Что угодно, только не ори! — страшным голосом прикрикнул Армин не столько на Жофку, сколько на трусливое существо внутри самого себя. Он зажег спичку и, наклонившись, увидел и здесь, в углу, примыкающему к той же стене, трещину напротив первой; здесь не было окна, и
