надо пройти через холл. Двигался я чрезвычайно медленно, дом казался мне нескончаемым. Я застыл в дверях холла. Наконец, тихо, осторожно подошел к открытому окну, выпрыгнул и побежал.
Спустившись вниз, в болото, я понял, что встревожен, и стал бранить себя: надо было сбежать в первый же день, не пытаться проникнуть в секреты этих людей.
Теперь, после объяснений Мореля, я был уверен, что все случившееся – происки полиции; непростительно было так долго этого не понимать.
Пускай это и нелепо, но, конечно же, объяснимо. Кто бы безоговорочно поверил человеку, который заявляет: «Я и мои товарищи – призраки, мы лишь новый вид фотографии». В моем случае недоверчивость еще более объяснима: меня обвиняют в преступлении, я приговорен к пожизненному заключению, и вполне возможно, что кто-то все еще занят моей поимкой, сулящей ему повышение по службе.
Но я был очень утомлен и сразу же заснул, строя туманные планы бегства. Прошедший день оказался беспокойным.
Мне приснилась Фаустина. Сон был очень грустным и волнующим. Мы прощались – за ней пришли – она уплывала на пароходе. Потом мы опять оказывались наедине и прощались, как влюбленные. Я плакал во сне и проснулся, охваченный безмерным отчаянием – потому что Фаустины не было со мной – и все же какой-то скорбной радостью – потому что мы любили друг друга открыто, не таясь. Испугавшись, что Фаустина уехала, пока я спал, я быстро вскочил. Пароход уплыл. Печаль моя была беспредельна, я уже решился покончить с собой, как вдруг, подняв глаза, увидел на верху холма Стовера, Дору, а потом и других.
Мне уже ни к чему видеть Фаустину. Я твердо понял: не важно, здесь она или нет.
Значит, все, сказанное Морелем несколько часов назад, – правда (но возможно, он сказал это впервые не несколько часов, а несколько лет назад; он повторял это, потому что речь его записана на вечную пластинку, входит в заснятую неделю).
Теперь эти люди и их непрерывные, повторяющиеся действия вызывали у меня неприязнь, почти отвращение.
Уже много раз появлялись они там, наверху, на холме. Какой невыносимый кошмар – жить на острове, населенном искусственно созданными привидениями; влюбиться в одно из этих изображений – еще хуже, чем влюбиться в призрак (пожалуй, нам всегда хочется, чтобы любимое существо отчасти было призраком).
* * *
Добавляю страницы (из стопки желтых листков), которые Морель не успел зачитать:
«Поскольку мой первый план: привести ее к себе и заснять сцену моего – или нашего – счастья был невыполним, я задумал другой, наверняка более удачный.
Мы открыли этот остров при обстоятельствах, вам известных. Три условия были для меня особенно благоприятны. Первое – приливы. Второе – рифы. Третье – освещенность.
Регулярность лунных приливов и обилие атмосферных гарантируют почти непрерывное действие системы, запускающей мою машину. Рифы – это естественные заграждения, воздвигнутые против непрошеных гостей, проход знает лишь один человек – наш капитан, Макгрегор, и я позаботился, чтобы больше он не подвергался таким опасностям. Яркое, но не слепящее освещение позволяет надеяться, что изображения получатся четкими, с минимальным, незаметным отклонением.
Признаюсь вам, обнаружив столь замечательные свойства, я, не колеблясь, вложил все свои средства в покупку острова и в постройку музея, часовни, бассейна. Нанял грузовой пароход, который вы зовете яхтой, чтобы сделать нашу поездку еще более приятной.
Слово «музей», которым я обозначаю этот дом, осталось с тех пор, когда я работал над проектами, не подозревая, к чему они приведут. Тогда я думал соорудить большие «альбомы», точнее, музеи, семейные и публичные, чтобы сохранять изображения.
Пришло время объявить вам: этот остров, с его постройками, – наш общий маленький рай. Я принял меры предосторожности – материальные и моральные – ради его защиты, полагаю, они будут действенными. Здесь мы останемся навечно, пусть и уедем завтра, – и будем вновь и вновь проживать эту неделю, минуту за минутой, потому что такими сняли нас аппараты; наша жизнь навечно сохранит новизну, ведь в каждую секунду проекции у нас не будет иных воспоминаний, чем в соответствующую секунду съемки, и грядущее, столько раз отступавшее назад, навсегда [19] останется неведомым».
Время от времени они появляются. Вчера на холме я видел Хейнса, два дня назад – Стовера и Ирен, сегодня – Дору и других женщин. Они мешают мне, если я хочу наладить свою жизнь, надо отрешиться от этих образов.
Уничтожить их, разрушить проецирующие аппараты (наверняка они находятся в подвале) или сломать вал – вот о чем я мечтаю чаще всего, но я удерживаю себя, я не желаю обращать внимание на своих товарищей по острову; они достаточно реальны, чтобы стать наваждением.
Однако, полагаю, такая опасность мне не грозит. Я слишком занят своими заботами – как пережить приливы, утолить голод, приготовить еду.
Теперь я пытаюсь устроить себе постоянную постель; если я останусь внизу, это не получится: деревья – сплошная труха, они меня не выдержат. Но пора изменить свою жизнь, ведь большие приливы не дают мне спать, а в другие дни мелкие наводнения будят меня в самые разные часы. Не могу привыкнуть к этому купанию. Сначала я не засыпаю, думая о той минуте, когда вода, грязная и тепловатая, накроет меня и я на миг захлебнусь. Мне хочется, чтобы приливы не застигали меня врасплох, но усталость побеждает, и вот уже вода, точно тяжелое жидкое масло, тихо вливается в гортань. В результате – непреходящее утомление, раздражительность, склонность опускать руки перед любым препятствием.
Я перечитал желтые листки. Нахожу, что делить средства преодоления отсутствия на временные и пространственные приводит к путанице. Может, следовало бы сказать: средства досягаемости и средства досягаемости и удержания. Радиотелефон, телевидение, телефон – это только средства досягаемости; кинематограф, фотография, патефон – архивы в полном смысле этого слова – это средства досягаемости и удержания.
Таким образом, все аппараты, направленные на преодоление отсутствия, – средства досягаемости (до того, как получить снимок или пластинку, надо сделать их, заснять, записать).
Так же нельзя исключать вероятность того, что всякое отсутствие, в конце концов, пространственное… Где-нибудь, там или сям, непременно пребывает образ, прикосновение, голос тех, кто ушел из мира живых (ничто не теряется…).
Значит, есть еще слабая надежда, и ради нее я должен спуститься в подвалы музея и разглядеть машины.
Я подумал о тех, кого уже нет в живых: когда-нибудь охотники за волновыми колебаниями снова восстановят их. Я размечтался: быть может, кое-что удастся и мне самому. Вдруг я изобрету систему для пространственного воссоздания умерших. Скажем, использовать аппарат Мореля, дополнив его устройством, которое не позволяло бы улавливать волны живых передатчиков (конечно, крупных…).
Кто знает, а вдруг зародыш бессмертия таится во всех душах, в разложившихся и живых. Но увы! – недавно умершие так же заплутаются
