подходим к этой социальной проблеме чисто теоретически, более полагаясь на коллективные выводы, а в составлении анамнеза, то есть психопатической предыстории болезни, — на показания падших, по сути своей зачастую изолгавшихся женщин.
Я ощутил нечто вроде чистой радости первооткрывателя, подобной той, какую испытывает анатом, случайно уловивший момент разрыва Граафова пузырька — фолликула — и создавший препарат семенных желез, — недаром Гиртль [176] описывает этот опыт почти поэтическим слогом.
Как естествоиспытатель, вы поймете меня.
Размышляя на эту тему, я некоторое время прохаживался по комнате, пока не остановился возле Юленьки — девушки, которую я мог спасти не только от позора, но, возможно, и от самого физического падения.
Надо было ковать железо, пока горячо.
— Ваш отец, Юленька... — начал было я, но тут же умолк, ибо Юленька уже ничего не слышала, вздохи ее сменились глубоким, ровным дыханием — уткнув лоб в ладони, она уснула в этом неловком положении.
Рюмка перед ней была пуста...
Я взял ее за плечики и попытался устроить поудобнее.
Бормоча спросонок что-то невразумительное, она довольно энергично сопротивлялась, клоня голову вперед, но не просыпалась.
Я даже не могу выразить словами, как жаль мне было это несчастное дитя человеческое.
Я осторожно взял ее на руки и уложил на кушетку. Но она и теперь не проснулась, забывшись в чистом детском сне, крепком и, я бы сказал, далеком от понятий добра и зла, хотя ровное дыхание порой прерывалось судорожным всхлипом. Это свидетельствовало о том, что диафрагма у нее была в возбужденном состоянии и что бедняжка плакала даже во сне.
Пусть поспит, подумал я.
Окна первого этажа моего дома были зарешечены, как во всех пригородах, которые Прага постепенно вбирала в себя. Потому побег был исключен. Заперев дверь в коридор, я ушел в свою комнату.
Был ровно час ночи.
Доктор Слаба прервал свой рассказ, поднялся, снял со стены фотографию и подал ее мне. Это был пожелтевший от времени снимок гимназического выпуска девяностых годов — венок юных наивных лиц вокруг группы умудренных жизнью, благоразумных наставников во главе с вершителем ученических и профессорских судеб.
— Вот это он! — Слаба указал на самое юное и наивное лицо одного из учеников. — Юлиус Занятый.
Мог бы не объяснять — это была вылитая Юленька, «сладкая коврижка», только в форменной курточке со шнуровкой и стоячим воротничком, подвязанным гимназическим галстуком.
— Он пришел к нам во второй класс, когда его отца перевели по службе в наш город, — продолжал доктор Слаба, — и закончил гимназию в восемнадцать лет, а поскольку мы все были верзилы-переростки (ведь нам, чтобы учиться, пришлось дождаться основания гимназии), Юлинек стал всеобщим любимцем, нашим «сыном полка». Все, кому он улыбался пятью своими ямочками, были счастливы, за исключением его соперника, первого ученика. Впрочем, аттестатом Юлинек ни разу не превзошел его, да и не стремился к этому. Его вечно подводили оценки по поведению и закону божьему. Повеса он был первоклассный — разумеется, в невинно-мещанском, школярском смысле этого слова, — что совершенно обескураживало законоучителя. Потому-то по поведению он получал всего лишь «похвально», и учительский совет, противясь попыткам святого отца снижать на балл — в соответствии с тогдашними правилами — оценки по всем остальным предметам, выставлял ему по ним высшее «превосходно», что предложил однажды учитель математики Држевогрыз, чтобы в итоге Занятый имел все «отлично».
А ведь именно в математике Юлиус безусловно превосходил первого ученика. На выпускном письменном экзамене он единственный из класса нашел решение самой трудной задачи, и круглый отличник вынужден был списать у него так же, как и мы все.
Это был памятный триумф Юлинека, обеспечившего бедняге отличнику твердое первенство! Мы же стали еще больше восхищаться Юлинеком, готовы были носить его на руках, что́ торжественно продемонстрировали после выпускных экзаменов. В университете мы ждали от него чуда, однако он разочаровал нас. Ему единственному катастрофически не повезло, судьба обошлась с ним чересчур жестоко. Первой и главной его ошибкой было то, что он выбрал вместо математики медицину. Во-вторых, не так уж не прав оказался законоучитель, еще в седьмом классе напророчивший Юлиусу, что женщины однажды погубят его. Так и случилось. История некрасивая, и я рассказываю ее лишь для полноты картины, чтобы вы все поняли до конца. Доктором Юлиус все же стал, но к тому времени мы уже давным-давно закончили университет. Потом он женился на дочери квартирной хозяйки, и причина его женитьбы — самое щекотливое обстоятельство во всей этой истории. Словом, его вынудили сделать этот шаг: уже второй раз его связь грозила обернуться так называемыми непоправимыми последствиями. В первый раз обошлось без них по собственному желанию женщины, во второй — сам Юлиус предложил тот же выход... Однако она воспротивилась и настаивала, чтобы теперь, став доктором, он на ней женился. Несчастный Юлинек согласился. Поговаривали даже, что ему угрожали доносом, пока он тянул время... Признаюсь, эта история никоим образом не красит моего друга, однако следует принять ее во внимание, чтобы разобраться по справедливости. Для нас, друзей, Юлинек так и остался горемыкой невезучим, которого мы всегда жалели, и, как оказалось, не напрасно. Года через два после этой проклятой женитьбы Занятый умер — спился... Я к тому времени уже давно работал за границей.
Однако этим трагедия не закончилась. Весьма примечательную подробность я узнал утром следующего дня, после той первой ночи, которую Юленька провела под моей крышей, — услышал из ее собственных уст.
Шел уже восьмой час, а в кабинете стояла полная тишина, хотя я в своей комнате не стеснял себя в движениях, производя, вероятно, достаточно шуму.
Неужто она все-таки бежала каким-нибудь невероятным образом?
Я намеренно с силой хватаюсь за ручку, приотворяю дверь и громко кричу:
— Юленька!
Ни звука.
Я заглядываю в комнату. Она все еще спит на кушетке глубоким сном...
Так спят люди физически обессиленные; со стороны видно, что мышцы их полностью расслаблены: нижняя челюсть у Юленьки отвисла, рот широко открыт, голова безвольно покоится на плече, спина словно приклеена к кушетке, руки свисают по обе ее стороны, ноги вытянулись в струнку, где там колени — не угадать... И только на лбу даже во сне прорезались морщинки.
Я склонился над ней — дыхание глубокое, не больше пятнадцати вдохов в минуту. Такой сон как одну из форм крайнего расстройства сознания и отсутствия реакции на окружающее мы, медики, называем сопором.
Не знаю, интересны
