и в самом деле было дурно, я чувствовал, как она дрожит и еле передвигает ноги.
Она явно находилась на грани изнурения.
Жесткая необходимость прозвучала в ее словах еще раз.
— У вас дома найдется что-нибудь поесть? — пискнул этот птенец.
— Наверняка что-нибудь да найдется, милочка! — отозвался я.
Она прижала к себе мою руку и поволокла меня вперед.
Когда же, сделав шагов десять, я остановился, она удивилась.
— Мы пришли, — сухо бросил я.
— Куда? — с непередаваемым оттенком в голосе спросила она.
Юленька просто не заметила калитки в темной садовой ограде, которую я отворил в мгновение ока. В темень сада ворвался лунный свет, явив взору царство роскоши, прежде всего купу великолепных магнолий, неожиданно дружно расцветших не в жаркий полдень, а, вероятно, только к ночи, — это были нежно-белые «юланки». Нет прекраснее зрелища, чем вид магнолий при свете луны.
А молоденькие черешенки, словно в белом дыму сбегающие вниз с пригорка, а лужайки майских цветов с их буйством красок! Я отнюдь не мечтатель, но каждый раз, открывая ясной ночью калитку своего сказочного сада, затопленного волшебным лунным светом, я представлял себе, что вот-вот увижу тут хоровод фей из «Сна в летнюю ночь», а если потороплюсь, то наверняка примечу и ножку последней вилы, исчезающей в кустах; сад же в своей призрачной красоте глядит на пришельца как ни в чем не бывало, и лишь из дальнего уголка доносится тихий смех...
Сегодня я привел сюда весьма сомнительную фею; чарующий вид сада так поразил ее, что она не осмеливалась войти.
Я слегка подтолкнул ее вперед и тотчас повернул в замке ключ — теперь ей от меня не убежать!
Как можно более непринужденно я сказал:
— Вот мы и пришли, барышня Юлия Занятая!
Слова эти были для нее словно нож острый, разве что кровь не пролилась. Она бросилась назад к калитке, да так и осталась стоять возле нее как пригвожденная. Черты ее лица перекосились от ужаса.
Судорожно глотнув, Юленька, набравшись смелости, заговорила:
— Умоляю вас, ради бога, отпустите меня сейчас же! — И сунула, глупенькая, палец в замочную скважину, будто он мог заменить ключ.
— Не пущу, потому что я знал вашего отца, Юленька!
— Что это у вас за шутки, да вы наверняка обознались, меня иначе зовут, а это имя я отродясь не слышала!
Все вы одинаковые, подумал я.
— Нет, милая барышня, зовут вас Юлия Занятая, это имя вы получили по отцу, а я знавал доктора Юлиуса Занятого!
— Вот и нет, зовут меня Тонча, а до фамилии моей вам дела нет. И вообще, за кого вы меня принимаете, я совсем не такая, как вы думаете!
Да, все они совершенно одинаковые!
— Знаете что, Юленька, — настаивал я, — выслушайте меня внимательно. Если вы не та, за кого я вас с полным правом принял, то есть еще не успели таковой стать, считайте, что вам повезло и вы, может быть, вовремя попали в мои руки. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы спасти вас! Я обязан сделать это в память о вашем отце, который был когда-то моим ближайшим другом...
Минута ее строптивого молчания полностью соответствовала тому типу поведения, о котором она и понятия не имела.
— ...о докторе медицины Юлиусе Занятом, — выдержав паузу, закончил я, акцентируя каждый слог.
— Если вы не отпустите меня, я закричу!
— А вот этого вы не сделаете, Юленька, — возразил я, — ведь в лучшем случае вы привлечете внимание полицейского патруля и не сможете объяснить ему, что попали в мой сад не иначе как по доброй воле или по желанию, если вам так больше нравится, и вдобавок непременно подтвердится документами то, от чего вы тщетно отрекаетесь, а именно — что вы дочь покойного доктора медицины Юлиуса Занятого.
Она все еще смотрела на меня точно на убийцу и, словно дикая кошка, попавшая в капкан, не отходила от калитки. Имя отца всякий раз заставляло ее вздрагивать, как от удара.
— А ведь маменька сегодня в полдень затем и перекрестила вас дважды, чтобы хохлатые [175] вас не задержали, — добавил я, намеренно употребив жаргонное словно.
Я ожидал какого-либо проявления изумления по поводу того, что и это мне известно, но ничего подобного не произошло, она лишь молча заломила руки, отступила от калитки и, качнувшись, села прямо на траву, уже покрывшуюся росой. Прижав к глазам ладони, зашлась в тихом надрывном плаче — и этот типичный признак профессии не заставил себя долго ждать.
Итак, я мог в точности определить, насколько она успела освоить ремесло. Следующий ход, самый страшный, — выяснение, есть ли у нее справка из полиции, — уже подстерегал ее.
Она продолжала тихо всхлипывать — все лучше, чем истерика.
Возможно, что сегодня она впервые ступила на скользкий путь, и тогда будущее ее рисовалось вполне лучезарным. Следовало уточнить эту деталь.
— Юленька, — я вновь обратился к ней по возможности пылко и погладил ее по голове.
Она вздрогнула, будто я ударил ее, и... без чувств рухнула на газон.
Только этого мне не хватало!
Я кликнул сторожа, который тотчас явился — похоже, ему не пришлось бежать издалека. Велел ему разбудить жену и сказать, чтобы принесла в кабинет еду, а лишившуюся чувств Юленьку отнес туда сам.
Привести ее в себя не составило труда, поскольку она еще не была законченной истеричкой.
Я внимательно наблюдал, какое впечатление произведет на нее мой кабинет.
Похоже, никакого — по-видимому, она ни разу не была в таком заведении или же, возможно, в ее состоянии восприятие притупилось. Зато сильнейшее впечатление произвел на нее хлеб с маслом, в жизни не видел я столь голодного человека; добавлю, что, несмотря на жадность к еде, у нее не было сил самой отрезать себе кусок хлеба, пришлось это сделать сторожихе — справедливости ради признаюсь, что сие зрелище глубоко меня взволновало.
Ничего на свете, кроме еды, не трогало в эти минуты Юленьку, явившую прямо-таки животную прожорливость, и, когда она умяла второй ломоть, я за ее спиной подал сторожихе знак унести еду, ибо в подобных случаях следует остерегаться переедания. Юленька проводила уносимую буханку хлеба невыразимо жалобным взглядом.
Я поставил перед ней рюмку крепкого вина; отхлебнув глоток, она смерила
