это вовсе не касается, ну и что? Вы вынудили меня принять вас — я заставлю вас выслушать мою исповедь. Конечно, я мог бы отказать вам, что и собирался сделать в первую минуту. Но уверяю вас: мое признание гораздо мучительнее для меня, чем для вас, и в какой-то мере оно намного болезненнее смазывания йодом открытой раны, но, поверьте, мне оно более необходимо, чем мое лечение — вам. А посему прошу вас: выслушайте меня — пусть хоть один из свидетелей того страшного вечера узнает, как обстояло дело в действительности. Я всегда придерживался мнения, что каждый порядочный мужчина отвечает лишь перед судом собственной совести и никому не обязан давать отчет в своих поступках, но...
Доктор Слаба явно растерялся, правая рука его нервно постукивала мелом о доску.
— ...но бывают случаи, когда и такому человеку, пусть даже спустя десять лет, важно услышать мнение другого... другого джентльмена, в особенности если речь идет не о правомерности его поступков, а о том, насколько он был справедлив, ничего не предпринимая, хотя на то имелись веские причины... Таков и мой случай!
Он помолчал.
— Рассказывайте, пан доктор! — сказал я немного погодя, будто давая разрешение, хотя сам буквально сгорал от нетерпения.
Он ждал этих слов.
— Вот и хорошо! — ответил он, придвинул ко мне коробочку с отличными американскими сигаретами «Anargyros deities» и любезно поднес зажженную спичку.
РАССКАЗ ДОКТОРА СВАТОПЛУКА СЛАБЫ
— Сказав вначале, — продолжал доктор Слаба, — что Юлия не была моей женой, как все думали (мне не представился случай опровергнуть молву), что она не была даже моей любовницей (клянусь честью, ведь весь рассказ еще впереди), сегодня, после десятилетних раздумий, я утверждаю, что ни первое, ни, может, даже второе не было исключено. Более того, молва была близка к истине, хотя в тот роковой вечер я был еще очень далек от принятия окончательного решения, которое зависело, я бы сказал, от исхода одного психологического эксперимента, впрочем неудавшегося...
Я познакомился с Юлией за полгода до того, как она проглотила пастилку сулемы, раствора которой вполне хватило бы, чтобы отравить весь персонал моей клиники.
Юлия была — не знаю, как бы это сказать поточнее, — моей воспитанницей или подопечной, что-то вроде этого, во всяком случае, никак уж не пациенткой; я наблюдал ее скорее профилактически, хотя и это не совсем так, поскольку она ни разу не болела, и я, скорее, оберегал ее от инфекций.
Обстоятельства нашей первой встречи довольно-таки будничные, необыкновенные только тем, что они произошли именно с нами.
Это случилось вскоре после того, как я открыл и оборудовал клинику.
Однажды в майский полдень я возвращался с обеда из одного ресторанчика на Вацлавской площади и под балюстрадой Музея, у самого фонтана приметил весьма странную картину.
Одетая в поношенное, знавшее лучшие времена платье, мать трогательно расставалась с дочкой — столько нежности и боли было в этом прощанье, что оно было бы уместным на вокзале перед отъездом на другой конец Европы, а еще более — в порту перед отплытием в Америку, куда любящая мамаша вынуждена послать обожаемую дочку одну-одинешеньку, или, скажем, у ворот монастыря, куда юная дева удаляется навсегда, и им уже не суждено свидеться на этом свете...
Я подумал — да это просто картина, выхваченная из анналов человеческого горя и нищеты, под которой недостает текста!
И я немедленно составил его сам: мать, конечно, вдова, которая когда-то по бедности отдала дочь на воспитание богатым бездетным супругам, а теперь имеет право видеть ее лишь раз в год. Это подсказывала мне и гораздо более приличная одежда девушки, и ее, похоже, испуганное отчуждение, мешавшее быть столь же искренней в проявлении своих чувств.
В материнском отчаянии было нечто душераздирающее.
Несчастная, обиженная судьбой женщина заливалась горючими слезами, гладила по щекам дочку, которой смела лишь коснуться, снова и снова целовала ее в губки и не могла от нее оторваться, пока наконец истово не перекрестила ее лоб, губы и грудь и, поцеловав еще раз, произнесла срывающимся голосом:
— Иди же, голубка моя, да благословит тебя господь!
Они уже было разошлись, как вдруг мать закричала истошным голосом:
— Юленька, постой, подожди! Еще хоть разочек!
Сойдя с тротуара, она догнала дочку и еще раз перекрестила.
Когда Юленька обернулась и я вгляделся в испуганное смуглое личико, в душе у меня что-то защемило.
Эту девушку я уже где-то видел, и не раз!
Напрасно напрягал я память — понимая, что разгадка скрыта в сфере подсознательных ощущений, в области чувств и эмоций. Ей так и не суждено было пробиться на свет божий из темноты подсознания, и я, отбросив зародившееся предположение как ошибочное, сказал себе: «Вздор! Эти две женщины наверняка пражанки, а я провел семь последних лет на чужбине — в парижских, лондонских и берлинских клиниках. И потом, семь лет назад Юленька была в лучшем случае девятилетней девчонкой!»
Но все-таки я едва удержался, чтобы не пойти вслед за ней: неповторимая легкость ее торопливой походки при неброскости форм (которые придают столько очарования шагу молоденьких девушек) — вы ведь помните, что Юленька была необычайно стройна, — вновь подтвердила отринутое мною предположение: я и в самом деле ее уже видел, притом не однажды.
Я взял себя в руки и, несмотря на обилие ждавших меня дел, остался стоять у фонтана, под балюстрадой Музея как зачарованный, пока она не смешалась с толпой прохожих внизу, на левой стороне тротуара.
Наконец я повернулся, чтобы пойти по своим делам — и что же? Кто же, вы думаете, стоял возле меня?
Безутешная маменька!
Еще мгновение — и у меня с уст сорвался бы вопрос, который мог все объяснить, но странный взгляд этой... этой пани поостерег меня.
От ее трагической скорби на лице не осталось и следа, однако в долгом взгляде, которым она окинула меня, было столько нескрываемой гордости за красавицу-дочь, столько благодарности за мое восхищение ею, что это неприятно задело меня и даже вызвало брезгливость.
Я пошел прочь, досадуя на то, что я, солидный тридцатипятилетний мужчина, позволил себе в присутствии матери засмотреться на девушку похотливым — якобы похотливым — взглядом! И мать это обстоятельство не иначе как радовало!
С противоречивыми, дотоле несвойственными мне чувствами я поспешил по своим делам — в тот день мне предстояло договориться о закупке двадцати тюфяков для своей клиники и много прочих забот.
