жду, когда он собственноручно снимет мои жалкие повязки. И без того замешкавшись, я безропотно подчинился его команде. Крепко взяв меня за плечо, он почти силой уложил меня на кушетку, а затем ловким движением поднял туда мои ноги; его раздраженное безмолвие и в самом деле переходило все границы.
Он видел лишь мои изуродованные ступни, сам же я как таковой служил к ним приложением... Не сказал бы, что он излишне осторожничал во время осмотра, этот хромой красавец, у которого даже в лице была некая добротность — лоб Иова Отрикольского, густая широкая каштановая борода, сбрызнутая посередке серебряной пеной седины.
Я так и шипел от боли, особенно при смазывании натертых мест йодом. Скорее бы выбраться отсюда! И вовсе не из-за боли!
Когда Слаба, согнувшись, сидел передо мной со своей прядкой над лысеющим лбом — как у святого Петра с картины Манеса, — я вспоминал ту минуту, когда вот так же склоненного я видел его в последний раз, — минуту, ужасную для всех ее переживших, а для доктора Слабы едва ли не самую страшную в его жизни.
Тогда еще не было этой одинокой прядки и голову доктора украшала густая, волосок к волоску, шевелюра.
...Это произошло однажды вечером лет десять назад, когда в кафе прибежала первая его жена, столь же юная, как и нынешняя; вбежала так стремительно, что наш игральный столик вздрогнул, и впопыхах, почти насильно сунув ему какое-то письмо, еще поспешнее, точно безумная, обняла и расцеловала его, а затем на глазах у всех проглотила большую красную пастилку сулемы, применяемой в клиниках как противомикробное средство, — быстродействующий ртутный яд!
В то мгновение никто из нас не понял, что за лакомство она отведала; все произошло молниеносно, Слаба даже не сумел подняться; но едва он, точно дикий зверь, кинулся к ней, я сообразил: случилось нечто страшное, хотя в ту минуту еще непонятное.
Между доктором и его женой завязалась отчаянная борьба, и кое-кто из посетителей — а к началу вечернего концерта популярное кафе всегда было переполнено — бросился молодой даме на помощь в полной уверенности, что муж намеревается задушить ее.
На первый взгляд так оно и выглядело.
Большим пальцем правой руки он изо всех сил давил ей на горловую впадину так, что глаза у нее лезли из орбит, а пальцами левой старался проникнуть как можно глубже в глотку, чтобы вызвать спасительную рвоту.
Никто из присутствующих не понял его намерений.
Один из завсегдатаев кафе, синьор Альберти, атлетически сложенный учитель фехтования в одном из клубов нашего предместья, с размаху обрушил удар на плечо доктора, освободив тем самым жертву от его цепких рук. Доктор Слаба с пронзительным криком «Пустите, она же отравилась!» резко ткнул фехтовальщика локтем в мощную грудь, но было уже поздно: ничто не помешало несчастной с победным упорством довершить роковой глоток (до конца дней моих не изгладится в памяти ни одна деталь этого страшного зрелища); лицо ее сковала гримаса — никогда бы не подумал, что можно, не издавая ни звука, так широко, на разрыв, раскрыть рот; судорожно прижав к животу руки, она скорчилась и упала как подкошенная.
С криком «Жестокость, зверство — вот это что!» фехтовальщик тряс несчастного доктора. Думаю, я был свидетелем редчайшего состояния человеческой психики. Огромный детина, либо не расслышав, что крикнул доктор, либо осознав свою ошибку, упорствовал с еще большей яростью, дабы все-таки настоять на своем. Либо, войдя в раж, он уже не мог остановиться, тем более что всеобщее безумие охватило присутствовавших в кафе мужчин. Пока дамы визжали, кавалеры с кулаками кинулись в самую гущу толпы, явно намереваясь линчевать доктора Слабу, но вовсе не вызволить его из железных лап атлета.
В самый критический момент доктору Слабе удалось-таки вырваться из рук мучителя; до предела сжавшись, он, точно мощная пружина, боднул противника головой в живот так, что тот отлетел на плюшевый диван у самой стены.
Несчастный доктор Слаба оправился, хромая, почти с ходу подхватил жену, корчившуюся на полу, и кинулся в кухню. У стойки он столкнулся с хозяином кафе — тот, расставив руки, пытался преградить ему путь, но, видя тщетность своих усилий, стал, по крайней мере, успокаивать публику, потрясая сцепленными в замок руками:
— Господа... Помилуйте, господа...
В кафе воцарилось гробовое молчание: все поняли, что произошло.
Говорили шепотом, и все взгляды устремились на фехтовальщика, удрученного постыдным поражением от хромого, увечного человека, к тому же с помощью рядового приема, столь излюбленного в обычной драке... Один из его сотрапезников-учеников стоял перед ним, растолковывая что-то вполголоса.
— Come? [173] Эта дама отравилась? — в ужасе вскочил фехтовальщик, поняв наконец, какую ошибку он совершил. — Ах!.. — прибавил он, стукнув себя по лбу ладонью.
Теперь меня уже не покидала мысль о том, что его грубая оплошность и досадное вмешательство не позволили доктору Слабе спасти жизнь жене, если это вообще было возможно.
Кроме того, в памяти завсегдатаев — сужу по себе — всплыл эпизод недельной давности, в котором фехтовальщик тоже сыграл роль, не оставшуюся незамеченной.
Неделю назад, уходя домой со своей женой (или любовницей? Слаба так и не представил ее мне) — которая ежедневно, за исключением двух-трех последних вечеров, приходила за ним в кафе и настоятельно пыталась увести домой, — хромой доктор, проходя мимо стола фехтовальщиков, вдруг замер на мгновение, а затем в ярости обрушился на сидящую за столом компанию.
Даже издали я видел, сколь гневно сошлись его отрикольские брови. Мало того, что выражение лица у него было весьма угрожающее, он вел себя почти неприлично, в то время как вышколенные молодые люди демонстративно выказывали профессиональную сдержанность, подобающую при решении так называемых «вопросов чести».
Доктор распалялся все больше, пока сам синьор Альберти не поднялся и с преувеличенной любезностью не подошел к нему вплотную.
Казалось, стычка неминуема, пусть и вполне пристойная на вид, но чреватая серьезным поединком чести... Доктор Слаба, дрожа от возмущения, видимо, только что высказал свои претензии. На лице элегантного, плечистого и широкогрудого итальянца отразились сперва удивление, потом ирония; затем он попытался объяснить что-то доктору, размахивая руками столь выразительно, что в жестах его читалась скрытая насмешка, и в конце своей речи он смерил беднягу доктора с головы до ног презрительным взглядом и задержал его на укороченной ноге Слабы.
После чего лишь развел руками, недоуменно пожав плечами.
Оскорбление было столь очевидным, что доктор, переступив с
