ноги на ногу, слегка покачнулся, словно подтверждая нечто брошенное ему в лицо синьором Альберти, и захромал к двери, где его ждала жена.
Что сказали друг другу соперники, я так и не узнал, однако причина раздора стала известна всем завсегдатаям кафе: поговаривали, что в тот момент, когда хромой доктор со своей хрупкой спутницей проходил мимо стола Альберти, кто-то нарочито громко бросил:
— Тоненькая, словно коврижка, и, наверное, такая же сладкая!
Ни одно сравнение не могло более точно выразить особый цвет лица смуглой сильфиды, чем это, достаточно вульгарное; новый сорт печенья к чаю, только что вошедшего в моду в Праге, пользовался огромным спросом, и эта легкомысленная метафора передавалась из уст в уста всеми завсегдатаями кафе.
Слышалась в ней и хрупкость облика молоденькой докторши, которая и в самом деле была на редкость тоненькой, но, клянусь богом, это лишь подчеркивало ее своеобразное очарование, порой просто неодолимое. Для писаной красавицы она была чересчур естественной, в чем и заключалась ее привлекательность; этот тип красоты обладает безыскусной соблазнительностью, присущей ему, словно аромат цветку, а прелесть его отличается от кокетства так же, как естественный аромат от запаха духов.
Сама того не желая, она привлекала взоры молодых и пожилых мужчин, являясь в кафе ежевечерней сенсацией, однако нельзя отрицать, будто она не замечала их взгляды, напротив, они настораживали ее, и она тут же начинала просить мужа:
— Ну пойдем же домой!
В конце концов кто же возьмется утверждать, что разбирается в женщинах!
И на другой день после сцены между доктором и фехтовальщиком стройная брюнетка пришла, позванивая многочисленными — по тогдашней моде — браслетами, и, по обыкновению, остановилась у нашего игрального стола. Доктор, увидев ее, тотчас вскочил и тихонько шепнул ей что-то на ухо, так что даже я не расслышал; однако эти слова произвели на нее сильное впечатление, судя по разочарованному виду, с каким она их выслушала.
Хотя она не возразила ни словом, доктор вслух прибавил:
— Я же сказал тебе!
И она удалилась еще поспешнее, чем пришла, после чего, не появлялась в кафе всю неделю...
И вот теперь из кухни доносился жалобно-просительный голос доктора.
— Юленька! Юленька!
Но в ответ слышались нечеловеческие звуки, какие могут издавать лишь голосовые связки, пожираемые страшной кислотой.
Но довольно; остается добавить, что через полчаса санитарная машина увезла в больницу доктора Слабу и его жену, скончавшуюся по дороге.
Бедная «коврижка»! И, хотя вся Прага целую неделю только и говорила об этом случае, газеты о нем ни словом не обмолвились. Что ж, бывает такое — по особой просьбе...
Я удивился, однако, тому, что даже в некрологах, печатавшихся тогда в Праге еженедельно, имени супруги доктора Слабы я не нашел.
Сам он в кафе больше не появлялся, в течение недели продал свою клинику и исчез из Праги, по слухам — уехал в Америку...
Эта забытая история неожиданно всплыла с мельчайшими подробностями, пока доктор занимался мной; моментальной вспышкой выступило из мрака то, что роковым образом не вспомнилось четверть часа назад.
Прочь отсюда — я страстно желал поскорее закончить вынужденный визит и вырваться на волю.
Лучше бы доктор Слаба не узнал меня!
Наконец он встал, открыл дверь и крикнул в прихожую:
— Катл!
В доме царил строгий порядок — служанка немедленно явилась; доктор, стоя в дверях, отдал распоряжение и принялся расхаживать по комнате, чуть слышно насвистывая, словно забыв о моем существовании; остановившись у клетки с черным дроздом, он покормил его червяками.
Все это действовало на меня столь угнетающе, что я не отваживался даже встать или сесть, но прежде чем решимость вернулась ко мне, вошла Катл, старая угловатая служанка с «грудью-брюшком» — если определять с точки зрения моей науки о насекомых, — неся большой фаянсовый кувшин для умывания с ледяной водой, набранной из речки.
Благодатное воздействие ее я тотчас почувствовал на больных ногах.
Доктор приподнял меня за плечо, насыпал в кувшин уксусно-кислого алюминия, сделал примочки и перевязку. Остаток порошка он завернул в бумагу и подал мне со словами:
— То же самое делайте дома!
Это была самая длинная фраза, которую он произнес, обращаясь ко мне.
На вопрос, сколько я должен, доктор все так же презрительно махнул рукой и повернулся ко мне спиной; распахнув задрапированные зеленой тканью дверцы книжного шкафа, он что-то вынул оттуда и в раздражении швырнул на стол — по его поверхности с шелестом рассыпалась совершенно новенькая колода карт для игры в тарок. Точно таким же образом на столе появились две дощечки и мел, после чего Слаба подал мне знак сесть напротив.
Я молча повиновался, приняв его способ общения. Он испытующе посмотрел на меня, вздохнул и, не обговорив условий — словно мы только вчера сыграли последнюю партию, — перетасовал колоду; сдача выпала ему — он дал мне снять, раздал карты, и началась партия тарока, самая примечательная в моей жизни.
Ей суждено было остаться недоигранной.
Даже первая взятка не состоялась. Когда я сделал снос, партнер не последовал моему примеру; он несколько раз испытующе взглянул на меня, но потом разложил карты веером на столе и, усилием воли растопив лед в голосе, произнес:
— Не думайте, что я не узнал вас, пан профессор, ведь я прекрасно помню наши партии в карты несколько лет назад.
Он помолчал, разглядывая кончики ногтей, и тихо добавил:
— Десять лет назад!
Что касается меня, то я с большим удовольствием сыграл бы, и не только потому, что мне пришли хорошие карты. Я нетерпеливо переставлял их по мастям с помощью большого пальца, как всякий виртуоз тарока, но доктор не соблазнился.
Напротив, собрав свои карты, он хлопнул ими по столу, и мне не оставалось ничего другого, как сделать то же самое.
Затем доктор Слаба громко и почти торжественно сказал:
— Я кое-что сообщу вам, пан профессор, с этой целью я и привел вас сюда: Юленька не была мне ни женой, ни любовницей, я даже пальцем до нее не дотронулся — в эротическом смысле.
— Но, пан доктор... — воскликнул я, ошеломленный не столько смыслом сказанного, сколько тем, что он завел разговор о Юленьке. Вид у меня наверняка был глупейший.
— Вы не желаете меня выслушать? — раздраженно отозвался доктор. — Конечно, вы вправе заявить, что вас
