останавливался и смотрел по сторонам. Улица была пустынна, во многих домах не горел свет. Он поднимал перед собой руки и смотрел на них. Совсем еще недавно эти руки держали женщину, крепко, крепко, и женщина эта была не та, с которой он прожил столько лет, а новая женщина, женщина, которую он нашел. Его руки держали ее крепко, и ее руки держали его. В этом была радость. Радость мчалась по двум их телам все время, пока длилось это долгое объятие. Они глубоко дышали. Неужели дыхание, вырывающееся из их легких, отравляло воздух, которым надлежало дышать другим? А эта женщина, которую он звал своей женой, — она желала не таких объятий, а если и таких, — все равно она была неспособна ни принять их, ни подарить. Его посетила мысль: «Если ты любишь в мире, где любви нет, то заставляешь других взглянуть в лицо греху нелюбви».
Улицы, вдоль которых выстроились дома, где жили люди, были темны. Перевалило уже за одиннадцать, но торопиться домой не было нужды. Когда он ложился в постель, то не мог уснуть. «Лучше всего будет просто погулять еще часок», — решил он и, подойдя к повороту на свою улицу, не свернул, а двинулся вперед, все дальше к окраине города — и потом назад. Его ноги отрывисто, хрипло шаркали по каменным тротуарам. Порой ему встречался человек, шагающий домой, повязанный спешкой, и, когда они сходились, человек этот смотрел на него изумленно, почти с недоверием. Он проходил мимо, а затем оборачивался, чтобы взглянуть на него еще раз. «Что это ты тут болтаешься? Какого черта ты не дома, не в постели с женой?» — казалось, спрашивает человек.
А о чем он думал на самом деле? Многие ли раздумья наполняли эти темные дома вдоль улицы, или люди просто заходили в них поесть и поспать, как всегда заходил в свой дом он сам? Фантазия быстро нарисовала перед ним видение: множество людей лежат в своих кроватях, увязших высоко в воздухе. Стены домов расступились вокруг них.
Однажды в прошлом году в доме на его улице случился пожар, и передняя стена дома обрушилась. Когда пожар уже потушили, проходившие мимо видели выставленные на всеобщее обозрение две верхние комнаты, в которых люди жили за годом год. Все слегка обуглилось и почернело, но осталось совершенно целым. В каждой комнате кровать, пара стульев, мебельный четырехугольник с ящиками, в которых можно хранить рубашки и платья, а сбоку — чулан для какой-нибудь еще одежды.
Внизу дом совсем выгорел, и лестница обрушилась. Когда вспыхнуло пламя, люди наверняка повыскакивали из комнат, как потревоженные перепуганные насекомые. В одной из комнат обосновались мужчина и женщина. На полу валялось платье, а через спинку стула была переброшена пара полуобгоревших брюк; а вот во второй комнате, где, по всему ясно, обитала женщина, мужской одежды было не видать. Это зрелище навело Джона Уэбстера на мысли о его собственной семейной жизни. «Вот как оно могло бы быть, не прекрати мы с женой спать вместе. Это могла быть наша комната, и рядом — комната нашей дочери Джейн», — думал он наутро после пожара, когда шел мимо и остановился поглазеть вместе с другими зеваками на открывшуюся наверху картину.
И теперь, когда он шел один по спящим улицам своего города, воображение торжествующе сорвало стены со всех домов, и он шагал словно бы по какому-то удивительному городу мертвецов. То, что его воображение могло так полыхать, пробегать из конца в конец целые шеренги домов и срывать с них стены, словно ветер, что сотрясает ветви деревьев, — для него это было неслыханное, полное жизни чудо. «Мне послан животворящий дар. Столько лет я был мертв, но теперь я жив», — подумал он. Чтобы дать воображению разыграться в полную силу, он сошел с тротуара и зашагал ровно посередине улицы. Дома возвышались перед ним в безмолвии, взошла запоздалая луна и разлила под деревьями черные лужи. По обе стороны от него стояли дома с содранными стенами.
В домах люди спали в своих постелях. Такое множество тел, что лежат и спят совсем близко друг к другу, младенцы спят в колыбелях, маленькие мальчики спят иногда по двое и по трое на односпальной кровати, молодые женщины спят с распущенными волосами, и волосы волнами обрамляют их лица.
Они спали и видели сны. Что им снилось? Как же сильно он желал, чтобы с ними со всеми произошло то же, что произошло с ним и Натали. Заниматься любовью в поле было в конечном счете всего лишь символом чего-то куда более значительного, нежели простои акт слияния двух тел, пересаживание семян жизни из одного тела в другое.
Великая надежда вспыхнула в нем. «Настанет день, когда любовь, будто огненное море, захлестнет поселки и города. Она сорвет стены с домов. Она обрушит безобразные дома. Она сорвет безобразные одежды с тел мужчин и женщин. Им придется отстроиться заново, и то, что они возведут, будет прекрасно», — громко объявил он. Так он шел и говорил и вдруг нежданно ощутил себя юным пророком, явившимся из какой-то далекой неведомой земли к жителям этой улицы, чтобы благословить их своим присутствием. Он остановился и, обхватив голову руками, громко расхохотался над этим автопортретом: «Можно подумать, будто я очередной Иоанн Креститель, что живет в пустыне и питается акридами и диким медом, а вовсе не владелец фабрики стиральных машин из висконсинского городка». Окно в одном из домов было открыто, и он услышал негромкие голоса. «Пойду-ка я, пожалуй, домой, пока не подумали, что я псих, и не посадили меня под замок», — решил он, сошел с проезжей части и свернул с улицы на ближайшем перекрестке.
В конторе подобные приступы возбуждения на него не накатывали. Там, казалось, все в руках у Натали. «У нее крепкие ноги и устойчивые, сильные ступни. Она знает, как настоять на своем», — думал он, сидя за своим столом и наблюдая за тем, как сидит за своим столом она.
Происходившее с ней не оставляло ее безразличной. Иногда, стоило ему взглянуть на нее внезапно, когда она этого не замечала, — и он видел что-то такое, и это что-то убеждало его: часы, которые она проводит в одиночестве, не приносят ей счастья. Появилась какая-то напряженность вокруг глаз. Ведь перед нею разверзлась собственная
