ее было целомудрием розы, и в обращении с ней не следовало забывать об этом.
Ну что ж, в конце концов результат был налицо, — мой первоначальный диагноз полностью подтвердился.
И все было бы более или менее в порядке, если бы не два обстоятельства — искорки торжества в глазах Юленьки и три слова, с которыми она слезла с кресла, прежде чем я сбежал:
— Ну, что теперь?
В переводе с языка цветов они означали: «Что еще мешает тебе сорвать меня?»
Впоследствии я все чаще читал на ее лице этот вопрос.
Тлеющие угольки в ее глазах разгорелись, запылали невыносимым для меня победоносным и одновременно наивным огнем. Она никогда не была словоохотлива, в наших беседах во время прогулок обходилась обычно парой слов, а теперь и вовсе замолчала. Именно тогда произошел известный вам случай, когда ее публично сравнили с коврижкой, и я запретил ей приходить в кафе.
Мою холодность она принимала безропотно, даже без фырканья, а когда я поручил уборку комнат другой помощнице — их в моем заведении хватало, — полное торжество засветилось в ее взгляде.
Теперь она уже не заглядывала в мой кабинет, хотя я был убежден, что рано или поздно она появится с обычными своими условностями. Однако во всем доме не было двери, выйдя из которой я не столкнулся бы с ней; не было коридора, в котором она не попалась бы мне навстречу или не обогнала бы меня на лету.
И притом — ни слова, ни словечка. С того памятного события слова стали лишними. Ее прежде столь подвижное лицо походило теперь на маску сфинкса, тайну которого разгадать было, впрочем, нетрудно.
Лишь вскинутые кверху брови выдавали порой ее удивление: отчего же ее немой, но все более настойчивый вопрос остается без ответа? Так ветерок нет-нет да и взволнует на миг водную гладь, намекнув, что по ней еще могут ходить волны. Появлялись и тут же исчезали пять Юленькиных ямочек — бог свидетель: эта девчонка издевалась надо мной!
Теперь не она передо мной, а я перед нею опускал глаза.
Больше так продолжаться не могло, надо было что-то предпринимать, и мой план — что и как — наконец созрел.
Как-то днем я велел передать Юлии, что она пойдет со мной. Юленька принарядилась и, даже не спросив, куда мы идем, зашагала рядом, глядя на меня лучистыми, счастливыми глазами.
О цели прогулки она узнала, когда мы оказались в школе пения, довольно известной на нашей окраине. Как хмурилась она, когда владелица школы, директриса и учительница в одном лице, попросила ее спеть под рояль гамму — ля-ля-ля; как морщился ее лобик по мере того, как экзаменаторша восторгалась ее голосовыми данными, а уж когда мы, записавшись в школу, уходили, Юленька была сама строптивость.
По пути домой случилось нечто для меня неожиданное, объяснявшее натуру ее лучше, чем самая доверительная беседа.
Она шла почти рядом, по обыкновению чуть приотстав от меня, и я вдруг почувствовал прикосновение к моему локтю. Меня будто током ударило.
Я испытал не испуг, скорее, шок и непроизвольно прижал к себе локоть.
Она еще дважды попыталась взять меня под руку, но тщетно.
Нет так нет — Юленька даже не пикнула, и мы продолжали путь.
Не то что даме — закадычному другу никогда не предлагал я опереться на мою руку. Я всячески избегал этого из-за очевидного различия в ритме ходьбы.
Но в данном случае дело было не только в моей щепетильности, а в том, что во мне вспыхнуло ответное чувство к Юленьке, о глубине которого я могу судить лишь теперь.
Да, видно, пробил мой час...
Посему назавтра я повел удрученную Юленьку по адресам, чтобы подыскать ей квартиру.
Я не сказал ей об этом, и она была послушна, как собачонка. В первом же доме, поняв, в чем дело, даже бровью не повела, лишь сникла, и глаза ее погасли.
С обхода мы вернулись ни с чем, и, прежде чем расстаться, я четко и кратко растолковал ей, зловеще насупившейся, что переезд необходим, поскольку ни в клинике, ни в квартире сторожа, где она спала и ела, заниматься музыкой невозможно, а обучить пению и игре на фортепиано без домашних репетиций никак нельзя, вот почему ей нужна квартира с инструментом.
Уставившись куда-то на тот берег реки, Юленька страдальчески вздохнула, прошелестела свое «благодарю», даже не удостоив меня взглядом, взбежала по трем каменным ступенькам и исчезла в доме.
Результат новой методы, с помощью которой я охлаждал ее горячую голову, заключался в том, что я... терял свою собственную!
Я готов был на все, чтобы остаться в трезвом уме, и заранее обдумывал, как воспрепятствовать ее проискам.
Назавтра утром в ординаторской тихонько защелкала ручка, но я был предусмотрителен, и двери не поддались. Прошло довольно много времени, прежде чем ручку оставили в покое. С минуту стояла тишина, потом раздался громкий стук, ручку снова задергали.
Наконец Юленька постучала просительно-робко, но все было напрасно. Дверь словно вздохнула, освободившись от тяжести налегавшего на нее тела.
Так я и не узнал, что ей было от меня нужно, и буду сожалеть об этом до самой смерти.
Быть может, она надеялась отговорить меня выселять ее из Барвинки. Но открой я ей, она тут же кинулась бы мне на шею, дав волю чувствам. Чего еще я мог ждать от нее, натуры импульсивной, неуправляемой, если в последнее время она так и пожирала меня глазами, замирая при моем появлении.
Юленька должна покинуть мой дом — иного выхода я не видел.
Но этому не суждено было случиться, и виной тому стал deus ex machina [181], который появился у нас на следующее утро, к началу первого же приемного часа.
Войдя, он робким голосом справился обо мне у жены привратника, в обязанности которой входила и запись посетителей.
Спустя минуту перед моим столом возник пышноволосый румяный красавец, которого я никогда не видел, и поприветствовал меня:
— Многоуважаемый дядюшка!..
Я сразу понял, что появление его отнюдь не случайно — о возможном визите какого-то дальнего родственника мне сообщали еще до отпуска. Конечно же, я напрочь забыл об этом.
Едва оправившись от изумления, я закрыл рот, зато он открыл свой во всю ширь, обрушив на меня поток слов:
— Мое обращение к вам,
