досточтимый дядюшка, может показаться вам неожиданным или даже странным, однако оно небеспричинно. Прежде всего, позвольте представиться: докторант Индржих Слаба.
— Прошу, — я указал ему на стул.
Красавец уселся и дал волю своему красноречию.
Он весьма подробно изложил сложную генеалогию своей ветви, ведущей род от двоюродного брата моего деда, улыбаясь значительно и блаженно и думая, вероятно, что каждый очередной названный им Слаба — счастливое для меня открытие. Распутав наконец сложную разветвленную сеть, он умолк, опустив долу сияющие голубые глаза и обводя щепотью пальцев контур шляпы, лежавшей у него на коленях.
Я молча наблюдал за этим милым, вконец растерявшимся человеком.
Он напоминал мне красну девицу — эдакий тип смазливого красавчика, ненавистный мужчинам и обожаемый женщинами именно потому, что, напяль он женское платье, никто и не признал бы в нем парня. От прелестной златокудрой блондинки его отличали разве что две полоски усов, словно нарисованные намоченным в золотистой бронзе пальцем. Золотом отливала и его смешная в своем немыслимом великолепии шевелюра; бог ты мой — даже брови и ресницы у него были золотыми!
Бедняга немного не рассчитал — красноречие его быстро иссякло, он сидел точно проглотив язык, вероятно не совсем понимая, почему я сразу не обнял его и не расцеловал горячо.
Он все еще разглядывал свою шляпу так, будто видел ее впервые.
— Ну и? — холодно проронил я, хотя цель его визита не оставляла у меня никаких сомнений.
От ужаса он весь съежился.
— Маменька шлет вам нижайший поклон... — пролепетал юноша и сунул руку в нагрудный карман.
Понимая, что за сим последует, я протянул руку.
Путь маменькиного послания до моей руки был на удивление нерешительным, однако, прочитав его, я перестал удивляться.
Пани Слабова, вдова налогового инспектора из Средней Чехии, исписала мелким почерком три страницы, поясняя мне степень нашего родства (впрочем, это уже сделал ее сын); затем следовал абзац о провидении божьем, благодаря которому ей в руки попала газета с сообщением об открытии в Праге моей клиники. В конце она слезно молила позаботиться о ее сыне, которому надо держать последний экзамен на звание дипломированного врача, а если уж из этого ничего не выйдет, то, может, я хоть время от времени, как истинный благодетель, буду подкармливать его — в клинике это можно сделать без особого убытка... И так далее, и так далее, как умеют писать матери, борясь за благо своих детенышей.
Особого внимания заслуживал тот абзац письма, где пани Слабова просила присмотреть за ее единственным отпрыском «по причине того, что девицы не дают ему покоя».
Сколько же материнской гордости было в этих строках!
Письмо меня тронуло, но если докторант Слаба уже в тот же день отобедал и отужинал с нами, стал ежедневно столоваться в моем доме, а потом и вовсе переселился в Барвинку по моему приглашению, то вовсе не по причине нашего с ним родства, а главным образом благодаря его золоченым усикам, бровям, гриве и неотразимым манерам.
Не было на свете человека счастливее, чем он.
Мне пришлось встать, чтобы оградить себя от его бурной благодарности. Увидев, что я пошатнулся — так бывает, когда я резко поднимаюсь с места, — он тем более бросился ко мне и, наверное, подхватил бы меня на руки, заметив мою немощь, но я остановил его жестом и словом:
— Пустяки, это у меня per varus!
Так звучит медицинское название небольшюго изъяна моей правой ступни, но милейший Индржик взглянул на меня с таким недоумением, словно я заговорил по-латыни с подручным каменщика, а вовсе не с медиком накануне последнего экзамена. Он явно понятия не имел, что такое рез per varus.
К его нескрываемому удовольствию, на мое решение это не повлияло. Тем более что третий, заключительный экзамен он собирался сдавать вторично, ибо однажды уже, к сожалению, безнадежно провалился, в чем и признался мне после небольшого нажима с моей стороны.
На ужин я позвал Юленьку, хотя до сих пор она ни разу не ела со мной за одним столом.
Она и была главной причиной, по которой я принял Индржиха в свой дом...
Дойдя в своем повествовании до этого места, доктор Сватоплук Слаба умолк, задумавшись глубоко и надолго, и, казалось, забыл о моем существовании.
Он сидел, уставившись в стол, но на самом деле взор его был обращен внутрь себя.
Горная речка по-прежнему шумела за окном, но ветер почти утих, а солнце, еще в полную силу, раскаленным горнилом стоявшее на западе, проглядывало в обширный синий промежуток, чистый от облаков, и высвечивало через окно квадрат на противоположной стене, в котором столь отчетливо рисовался силуэт склоненной головы рассказчика, что даже хохолок святого Петра был ясно различим.
Точно так и тень ветки чахлой лиственницы отпечатывалась на стене каждой своей иголочкой; утихающий свежий ветерок чуть качал ее — казалось, что она постукивает тень Слабы по голове, словно желая вывести его из тяжкого раздумья.
Тоскливая пауза затянулась, и мне не оставалось ничего другого, как самому попытаться нарушить ее.
Я поднялся и сказал что-то о позднем времени, ведя дело к тому, чтобы откланяться.
Он взглянул на меня страдальчески, а поскольку я уже не садился, тоже встал и, не обращая внимания на мои слова, продолжил рассказ:
...Моя, радостно было примчавшаяся воспитанница, увидев неожиданного гостя, так и застыла в дверях, словно громом пораженная. Я не спускал с нее глаз, ибо мне было очень важно, как она поведет себя в момент их первой встречи.
Трижды кряду сошлись над переносицей две глубокие складки, в глазах взметнулось пламя ненависти, челюсть выдвинулась — так сильно она сжала зубы; дикая кошка, да и только.
С первого взгляда — такая злоба!
В природе часто происходят такие столкновения особей двух извечно враждующих видов. Это захватывающее зрелище. В данном случае хищником была Юленька, ягненком — Индржих.
И в самом деле: едва он увидел Юленьку, кончик носа у этого красавчика как-то по-бараньи округлился, а ноздри затрепетали. Необычайно изящным кивком головы он откинул назад волосы так, что они рассыпались, и впору было удивиться — отчего ж не зазвенели эти нити золотого металла?
В отчаянии своем Юленька смерила робкого Индржиха с головы до ног столь жестким взглядом, что впечатление, на которое он рассчитывал, развеялось в пух и прах.
С дежурной вежливостью, перенятой у
