от смеха, который вырывался из нее, словно пар из кипящего чайника. Прямо-таки пунцовой стала Реза, чуть не задохнулась от смеха и даже вынуждена была развязать тесемки чепчика, которым прикрывала остатки волос, смешной звездочкой собиравшиеся на затылке в пучок. Переход от испуга за Люцину к приступу безудержного смеха был таким резким, что она была в состоянии только стонать «ой, не могу...», при этом ее старая, седая, большая голова описывала в воздухе отчетливые равномерные круги.
Постанывая так и тяжело вздыхая, пани Реза постепенно успокоилась, многочисленные ее подбородки, висевшие чуть не до колен, перестали ходить ходуном, и кухарка сокрушенно вымолвила:
— Ей-богу, Люцина, ты меня в гроб когда-нибудь вгонишь.. Господи, весь день теперь насмарку, как пить дать! Ну и насмешила ты меня, прощаю тебе даже разбитую тарелку... Но, скажу я тебе, дуреха ты такая, каких у нас тут на кухне еще не водилось! Нет, вы только подумайте, люди добрые! Она и вправду думает, что за ней самолично граф Калиостро явился, которого она вчера в кино видела и в которого втюрилась по уши! Такое и последнему болвану в голову не придет! Нет, больше я с тобой в кино не ходок, то-то ты сегодня всю ночь бредила, металась по койке, чуть на пол не грохнулась!
— Пани Реза, да он это был, он! Вы что, не видели? И на лице та же черная маска, как вчера в кино... А‑а‑а! — и Люцка затряслась от неподдельного ужаса.
— Ох, и влепила б я тебе, всю бы дурь как рукой сняло, помяни мое слово! Да чтоб ты знала, эти люди в кино — чистый обман зрения, тени на полотне. Ты уж лучше молчи, не болтай чепухи, а не то и впрямь получишь!
Люцка в задумчивости подбирала с пола осколки.
Верить кухарке? Не верить?
А Реза вдруг добросердечно зачастила внятным шепотком:
— Глупышка ты эдакая! Мне — да и не знать, кто нам почту приносит! К твоему сведению, это господин Рудольф, сын нашего покойного хозяина, и эта пекарня вместе с домом и остальным богатством достанется ему по наследству, когда он женится на своей троюродной сестре Дольфи. Да чего тебе объяснять, все равно не поймешь... Дурашка ты такая, наказанье ты мое господне! Вода в кране заурчит — ты ноешь, что это плачет замурованный в стене каменщик... Молчи и не перебивай меня! А все этот шалопай Ирка, ученик пекаря: вбил тебе в башку, что приятели в шутку его там замуровали, когда он вздремнул после обеда, а как началась забастовка, о нем и позабыли... Так ведь, вбил? Я что, не помню, как ночью кран заурчал и ты со страху прямо на кровать ко мне прыгнула, у меня потом на боку несколько дней здоровенный синяк красовался... А лестница, которую ты керосином залила? Уж как ты плакала-рыдала, что до конца дней своих придется за нее расплачиваться, опять же слушай больше этого паршивца, он тебя научит!.. Эх ты, ума палата! Помню, пекли сладкий омлет с кремом, так ты на меня накинулась: мол, не дурачьте, крем бывает только обувной, за столом все так и грохнули, старшой чуть было не окочурился со смеху. А тебе хоть бы что, опять поверила Ирке, насмешнику этому, что крем обувной, гуталин то бишь, замешивают на пепле покойничков прямо в крематории... Я, конечно, понимаю, ты у нас дикая, в лесу росла, а месяца в Праге разве хватит, чтобы все сразу уразуметь, да не сержусь я на тебя, чего сердиться-то, так-то ты девка как девка... Оттого-то и обидно, что такая славная девчонка может всерьез подумать, будто граф из кино за ней в пекарню явился... Ну, чего рот-то разинула, расселась тут с веником на полу... Вставай живо и берись за дело!
С минуту Люцка все еще сидела на корточках.
Ее беличьи глазки посверкивали, палец выбивал дробь по широким передним зубам — так она поступала всегда, когда что-то было выше ее разумения. И вид у нее становился вполне сосредоточенным.
Недоверчиво, с обидой в голосе она буркнула:
— Да я же, пани Реза, я же не говорила, что он ради меня приходил... Но что еще я могла о нем подумать, ведь у него на лице точь-в-точь была такая же черная маска, как у того графа в кино? Разве разберешься сразу, что к чему!
— Золотко ты мое, — глубоко вздохнула Реза, — у Рудольфа после войны мало что от лица осталось, потому он и прикрывает его черной тряпицей. Теперь представляешь, каково ему было, когда ты эдак завопила?
— Господи милостивый, как же было удержаться, разве ж я о нем что знала?
А кухарка продолжала:
— Когда он вернулся с войны, на лице у него ничего, кроме глаз, не было. В одном пражском госпитале ему приделали новый нос — из руки повыше локтя кусок вырезали... — И она показала, откуда именно.
Люцка слушала затаив дыхание, как слушают Евангелие, постукивая по зубам уже всеми пальцами обеих рук. Наконец она судорожно, даже с присвистом вздохнула, закатив свои черные глазки под самые брови, застывшие точно от боли; потерла виски. И вдруг, разведя руками, победно рассмеялась:
— Как же, пани Реза, так я вам и поверила! Вам бы только подшутить надо мной, еще про какого-нибудь каменщика замурованного выдумать, но я теперь тоже не лыком шита! Это ж надо такое выдумать — нос, вырезанный из руки! Да где это слыхано?! Сказали бы, из турнепса, я бы еще, может, поверила, а так... Ха-ха-ха! — деланно смеялась Люцка, смахивая на заштатную актрису.
Поверить-то Резе она не поверила, но и не убеждена была, что та говорит неправду. Сверкая беличьими глазами, она замерла с куском угля в руках перед заслонкой, будто забыв подбросить его в плиту.
— Молчи да на ус мотай, болтушка! Вот ведь дурочка ты какая... — как можно ласковее проговорила Реза. — Ясное дело, трудно поверить. Я и сама не верила, когда услыхала. А ведь это, Люцина, святая правда.
Из предосторожности Реза выглянула за одну дверь, за другую и тихонько зашептала:
— Лучше б, конечно, я тебе ничего не говорила, но раз уж начала... Ты только смотри, держи язык за зубами-то!.. Ему и впрямь новый нос сварганили, а вместо хрящика кусок его собственного ребра вставили...
И тут уж, одержимая женским бесом сплетен,
