кухарка зашушукала, свернув губы трубочкой:
— Я сама вся дрожу, это у раскаленной-то плиты!.. — В доказательство она протянула Люцине обе руки в огромных мурашках, потерла их ладонями повыше локтей, кожа при этом зашуршала, как бумага. — Видишь, истинный крест!
— Божетымойгосподи, Дева Пречистая, святая Анна! — поежившись, снова запричитала Люцка.
И то верно: не будь это все правдой — не было бы мурашек на руках у пани Резы. Люцка цену мурашкам знала и ощущала даже некоторую их приятность. И теперь обе, ужаснувшись чужой беде, испытывали типично женское наслаждение от собственных переживаний.
— Да, чуть не забыла сказать, — с жаром продолжила Реза, — с войны-то он вернулся еще и без руки, поэтому когда ему лицо латали, выкроили, что могли, из оставшейся и прилепили пластырем. А по правилам нужно бы, чтобы рука шесть недель была к лицу привязана — к голове-то что еще приставишь? — пока кусок не приживется, и только тогда его отрезают... В общем, так он и остался уродом. Хуже всего, что Дольфи за него теперь замуж не пойдет, хоть и потеряет часть наследства, на которую полное право имеет по воле хозяина, царство ему небесное. А он тоже хорош гусь был, коли последняя воля у него была эдакая! Постой, как же там, уж больно мудрено... Ага, значит, так... Наш молодой хозяин должен попросить ее руки до того, как ей исполнится двадцать четыре года, а ежели она ему откажет и за год решения своего не изменит или, чего доброго, помрет — он получит в наследство дом и пекарню. Если откажется он сам, его мачеха, хозяйка наша, заплатит ему половину стоимости недвижимости, а Дольфи и вовсе гроши. И тогда весь дом вместе с пекарней и всем капиталом перейдет нашей хозяйке и двум ее детям, что нажила она с покойным. Она и без того миллионерша, не счесть, сколько в войну заработала, в этом она толк знает, баба ока-ян-н-ная... Я хоть все больше у плиты, но все вижу, все знаю! Как-никак сорок пять лет в доме, всех детей перенянчила... Она, как ни крути, ничего не потеряет; даже коли понадобится уступить дело молодым — всего-то и делов, что перебраться с челядью и пожитками на ту сторону улицы, там у нее еще в войну дом куплен, уж она исхитрилась и пекарню там поставила о трех печах. Так что ежели Рудольф и получит наследство целиком, старую-то пекарню, то, считай, на пустом месте начинать придется, да еще конкурентка напротив! А вздумает заполучить свою довоенную долю теперешними деньгами — так ему выгоднее просить Христа ради на улице, всяко больше получит! Бедный, бедный ты мой, бедня-яжечка!
И старая кухарка громко — как-никак от всей души — разрыдалась, слепленный ею кнедлик плюхнулся в горшок, и Реза утерла глаза тыльной стороной ладони.
— А что же Дольфи? — выдохнула потрясенная Люцка.
— А тебе-то что? — рассердилась кухарка. — Делай свое дело и не суй нос куда не следует! Боже милостивый, и перед кем это я, старуха, тут распинаюсь? Перед девчонкой сопливой! Слава богу, ты по дурости своей ничего не упомнишь, а ежели ненароком кому что и брякнешь, то я тебя вот этими самыми руками так брякну, что своих не узнаешь!.. Ну да ладно, полуправда — та же ложь... Дольфи племянницей хозяйке приходится, месяца через три ей аккурат двадцать четыре годочка стукнет, и чем все закончится, известно наперед. Рудольф как вернулся с войны уродом — только и осталось на лице человеческого что глаза! — так невесте и не показывался. А уж как они любили друг друга, я тебе скажу! Дня не проходило, чтоб не виделись, только что не съели друг друга от любви, танцевали всегда только вместе, и горе было тому, кто осмеливался не то что на Дольфи взглянуть, но даже подумать о ней или улыбнуться. Хозяйка наша глаз с них не спускала, все боялась, как бы чего не вышло такого, что обычно исправляют перед алтарем. Да и не мудрено было б: ведь они прямо надышаться друг на друга не могли, и симпатичнее парочки во всем Смихове не было! А им, поди, и в голову не приходило, что я, не переставая, за них Богу молилась... Они даже в письмах друг дружке писали «муженек» да «женушка» — он домой, она ему в армию. Мы уж и умиляться перестали... И вот, представь, после всего такого он возвращается и не только глаз ей не кажет, но вообще знать о себе не дает! Девчонка с горя едва ума не лишилась, ведь и без того больше года о нем ни слуху ни духу! А сюда она не смела заходить — так, вроде, их матери сговорились. Раз поймала она меня, как я с рынка шла, вся в слезах, не пишет, мол, ничего Рудольф, ни разу не приезжал, ни свиданья даже не назначил. Я давай объяснять: война на нем свою отметину поставила, и не где-нибудь, а на лице, не решается он ей на глаза показаться. А она знай свое: слышала, говорит, что с ним беда, все равно люблю, мол, и все, и не брошу, какой бы ни был... Я ей твержу, что у него и руки-то одной нет, а она мне — знаю, знаю, хоть бы и совсем безрукий был, нам и моих рук хватит, главное, чтобы он видел и слышал... Я ей снова: так-то оно так, милая Дольфинка, да только и на лице у него кой-чего недостает... Она и слышать не хочет, достает, недостает — что из того, нам суждено быть мужем и женой, наш брак заключен на небесах; Рудольф, говорит, есть и будет мой, даже если за ним ухаживать придется или на каталке перед собой возить! Милая, говорит, пани Реза, я же не брошу любимого человека только потому, что его лицо на войне изуродовано, и виду никогда не подам, что он не такой, как все... А не придет — сама к нему отправлюсь, пусть тетка говорит, что хочет, ни у кого нет права вмешиваться в нашу жизнь! Я ей тогда и говорю: разве что у меня, ведь я вам обоим счастья желаю, Рудольфа я еще в люльке качала... Но тебе, говорю, Дольфи, не след первой к нему являться, погоди, может, и сам отважится... Тут, видно, кое-что до нее дошло. Неужто, спрашивает, он такой уж урод?.. Я ей ни да ни нет, плечами пожала да про себя подумала: коль так тебе невтерпеж — иди, смотри...
