собаки!
Но если что было не по ней — поистине лай поднимался в доме!
В такие-то минуты и могли посторонние люди невзначай узнать кое-какие подробности из жизни пани Могизловой, которые та за семью печатями ото всех держала: кухарка была живой историей дома и в стычках с хозяйкой не раз и не два одним залпом выкладывала все, что знала.
Однажды она запросто обратилась к молодой вдове «Милая Юлька!», как обращалась к ней еще при жизни первой жены покойного Могизла, когда эта самая Юлька безропотно посыпала испеченные для господ калачи и пышки сахарной пудрой и еще не превратилась из обыкновенной служанки в хозяйку дома. При этом оказалось, что у страдавшей одышкой Резы — кто бы мог подумать! — дивное меццо-сопрано, которое прекрасно слышно не только в нижнем, но и на всех четырех этажах старинной пекарни «Могизл и сын»!
В другой раз она столь же фамильярно напомнила хозяйке кое-что из ее любовных похождений со старым Могизлом еще при его жене, коснувшись таких подробностей, которые нынешняя владелица пекарни по праву считала самыми что ни на есть интимными.
Сперва кухарка позволила себе лишь намекнуть, весьма недвусмысленно, что ей многое известно. На кухне они были одни, но Реза, зная, что в этом доме и у стен есть уши, была беспощадна.
«Пани Реза, пани Реза, прошу вас, не надо!» — ломая руки, умоляла ее хозяйка, но кухарка, в отместку за умершую первую жену Могизла, непреклонно довершила свою месть.
Поскольку хозяйке не удалось заткнуть Резе рот, она кинулась закрывать хотя бы окна, но тем громче разразилась воспоминаниями Реза, подойдя наконец к самому пикантному моменту и стараясь весь свет оповестить о том, что ни в одной семье еще не бывало, чтобы женщина на шестой неделе после родов и всего через неделю после смерти первой жены будущего супруга объявила о помолвке...
Ей-богу, она добилась бы своего, если бы хозяйка не набросилась на нее и не оттащила, как припортовой буксир трансатлантическое судно, к себе в комнату, где заперлась с ней на ключ.
Силы теперь были равные. Реза, раскрыв от неожиданности рот, прислонилась к двери спиной, ожидая, что последует дальше.
Рассохшийся паркет трещал под ногами хозяйки, стекло и фарфор зазвенели, когда она приблизилась к горке. Могизлова сунула руку в давно неиспользуемую по прямому назначению супницу и вытащила из нее огромных размеров «браслетку», которую Реза, не успев даже глазом моргнуть, тотчас ощутила на запястье. Ни в одном американском детективе не надевают наручников быстрее.
Был это тяжелый, старинной работы браслет, одной своей формой способный поразить воображение простого человека; его разъемная дужка, увитая коралловыми змейками, сходилась на запястье двумя золотыми узорными бляшками. Редкая вещица, об истинной цене которой ни одна, ни другая не имели никакого понятия.
Кухарке браслет показался и вовсе бесценным, поскольку принадлежал прежней хозяйке.
Неожиданный щедрый дар буквально ошеломил Резу, и на глазах ее выступили слезы. Она и представить не могла, что придется когда-нибудь целовать руку этой пройдохе Юльке — и вот, поди ж ты...
Всхлипывая и едва сдерживая слезы, она вернулась на кухню, где вволю наплакалась от нахлынувших воспоминаний о своей первой, горячо любимой хозяйке, а еще более — от злости на самое себя...
С той поры, как старый Могизл привез вторую жену со щитровицкой мельницы (где она дожидалась смерти старой Могизловой и венчания со вдовцом в деревенском костеле), Реза постоянно была готова свести с ней счеты, и теперь, когда Могизл уснул навеки и можно было никого не бояться, кухарка требовала от нее «выплаты по старым векселям». К примеру, не уставала приставать с вопросом, почему Карличек считается десятимесячным младенцем, хотя рот у него давным-давно полон зубов.
Правда, та первая стычка оказалась в своем роде единственной, хотя впоследствии пани Резе довольно часто случалось выходить за рамки дозволенного и напоминать, как сегодня, пани Могизловой о ее отнюдь не княжеском происхождении. И все прекрасно понимали, что для нее, для Резы, все равны, что ни перед кем в долгу она не останется и потому лучше с ней вообще не связываться.
Вот почему и на этот раз пани Могизлова, тяжело вздохнув, лишь проводила кухарку взглядом.
Тут в дверях показался старший пекарь Потач и заголосил с порога:
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь! — И, приблизившись к столу, благоговейно продолжил: — Богородице, Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою...
— ...благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего... — подхватила Реза не менее торжественно, не сводя при этом глаз с плиты. Так, вдвоем с Потачем, они и закончили молитву, следуя давно заведенному в пекарне правилу. Двое их тут осталось, таких стариков. Остальная челядь, все больше новички, при теперешней хозяйке не заставшие былого благочестия, томились на галерее, нетерпеливо заглядывая в кухню.
Наконец, едва не выломав дверь и только из приличия поздоровавшись с хозяйкой — не говоря уже о позабытой ими молитве, — они ринулись к столу.
Вполне в духе нашего времени, чем нынче мало кого удивишь...
В тот вечер, улегшись в кровать, Реза никак не могла сомкнуть отяжелевших век, искоса наблюдая за Люциной и ворча, что спать давно пора.
Люцка целый день до самой ночи места себе не находила. Ни с того ни с сего она вдруг застывала на месте, превращаясь то в «соляной столб», то в «уличную тумбу» в зависимости от того, каким словцом награждала ее кухарка, окриками пытавшаяся вывести ее из столбняка.
Один раз Реза даже запустила в Люцку куском угля — в самом деле, сколько можно! Стоит себе как истукан над корзиной со свежим бельем вместо того, чтобы тащить ее в гладильню. «Будка ты трансформаторная, или какая она там... Торчит средь тротуару, люду пешему мешает!»
Судя по всему, пани Реза обладала богатым воображением.
Люцка, прогнувшись, потерла злополучный зад, по которому утром Реза в шутку прошлась пятерней...
Наконец она очнулась и, схватив корзину с бельем бросилась вон из кухни.
Вернулась она из гладильни поздно вечером, когда нельзя было уже и словом перемолвиться, так как хозяйка перебралась из своей комнаты поближе к теплу и, сидя возле плиты, штопала чулки.
В двенадцатом часу ночи Люцка, вдруг что-то решив, задернула оба окна на галерею и рьяно принялась мыться.
«Вот эдак бы полы мыла, негодница, а то
