Чего он сам жаждал более всего остального, так это дать волю своим внутренним порывам. «Должно быть, когда я был мальчиком и все вокруг было пронизано беспорядочной игрой фантазии, я хотел стать кем-то другим, вовсе не тем тупоголовым истуканом, которым был все эти годы. Рядом с Натали, как оно бывает рядом с деревом или в поле, я могу быть самим собой. Дерзну сказать, что мне придется время от времени вспоминать об осторожности, я же не хочу, чтобы меня объявили сумасшедшим и посадили под замок, — как бы то ни было, Натали мне в этом поможет. Вот „витаю где-то“ — эта фразочка нам обоим под стать. Она ведь тоже заперта в своей темнице. Вокруг нее тоже воздвигнуты стены.
Во мне, наверное, есть что-то от поэта, а ведь возлюбленным Натали должен быть поэт.
Правда в том, что отныне моя задача — наполнять собственную жизнь благостью и смыслом. В конце концов, ради чего-то подобного жизнь наверняка и предназначена.
На самом деле, если в оставшиеся годы своей жизни я не успею совершить ничего значительного, в этом не будет ничего ужасного. Когда подходишь к самой сути, оказывается, что успех в жизни вовсе не самое главное.
Ведь и здесь, в этом городке, и во всех других городах, больших и малых, где я бывал, повсюду царит неразбериха. Повсюду люди проживают жизнь без всякой цели. Мужчины и женщины тратят жизнь либо на то, чтобы входить в двери домов и фабрик и выходить из них, либо на то, чтобы владеть домами и фабриками, и вот они проживают свои жизни и в результате оказываются пред лицом смерти, и подходит к концу жизнь, в которой на самом деле они не прожили ни единого дня».
Он бродил по комнате взад-вперед, продолжая улыбаться себе и собственным мыслям, и время от времени останавливался и отвешивал Деве изысканный поклон.
— Я надеюсь, ты и вправду дева, — сказал он. — Я принес тебя в эту комнату и явил тебе свое нагое тело только потому, что считал тебя девой. Видишь ли, раз ты дева, то и мысли у тебя сплошь чистые.
4
Довольно часто Джона Уэбстера охватывал мгновенный, мимолетный страх — днем или уже после того, как начиналась полуночная церемония. «А что, если жена и дочь однажды ночью заглянут в замочную скважину и вздумают запереть меня, вместо того чтоб зайти внутрь и дать мне наконец возможность поговорить с ними? — думал он. — Дело ведь обстоит так, что я не могу осуществить свои намерения, покуда не заполучу их обеих в свою комнату. И при этом мне никак нельзя позвать их самому».
Он остро сознавал, как мучительно будет для его жены все то, что произойдет в его комнате. Быть может, для нее это будет даже невыносимо. В нем проявилась жилка жестокости. Днем он теперь редко бывал в конторе, а если и заходил, то оставался всего на пару минут. Каждый день он совершал долгую прогулку за городом, сидел под деревьями, бродил по лесным тропинкам, а вечерами безмолвно шел рядом с Натали — тоже за городом. Дни шествовали мимо в тихом осеннем великолепии. Когда чувствуешь себя до такой степени живым, в простом проживании жизни открывается какая-то новая, сладостная ответственность.
Однажды он взобрался на небольшой холм, с вершины которого мог видеть, как по ту сторону полей высятся фабричные трубы его города. Мягкая дымка окутала луга и леса. Голоса внутри больше не буйствовали, они тихонько переговаривались.
А дочку надо было во что бы то ни стало заставить осознать жизнь — если только это возможно. «Это мой долг перед ней, — думал он. — Даже если то, чему суждено случиться, будет непосильно для ее матери, самой Джейн это может вернуть жизнь. В конце мертвые должны уступить место живым. Когда давным-давно я ложился с этой женщиной, матерью Джейн, в постель, я взял на себя определенную ответственность. Ее постель была далеко не самым приятным местом на свете, но вышло так, что я лег в нее и в результате появилось это дитя, которое теперь уже не дитя, которое в своей физической жизни превратилось в женщину. Я помог ей обрести эту физическую жизнь, и теперь я должен хотя бы попытаться дать ей другую, внутреннюю жизнь тоже».
Он смотрел вдаль, поверх полей, на город. Когда работа, которую ему все еще полагалось выполнять, будет выполнена, он мог бы уйти прочь и провести остаток дней, бродя среди людей, разглядывая людей, размышляя о них и об их жизнях. Пожалуй, он мог бы стать писателем. Так могло бы получиться, пожелай того судьба.
Он встал с травы на вершине холма и спустился вниз по дороге, которая вела его обратно в город, на вечернюю прогулку с Натали. Вот-вот наступит вечер. «И все равно я никому не стану читать проповедей, ни в коем случае. Если судьба того пожелает и я в самом деле однажды стану писателем, я попытаюсь только рассказать людям о том, что видел и слышал в жизни, а остаток времени буду бродить там и сям, слушать и смотреть», — думал он.
Книга третья
1
И ночью того самого дня, когда он сидел на холме, раздумывая о собственной жизни и о том, как он распорядится тем, что от нее осталось, после того как он ушел на обычную вечернюю прогулку с Натали, двери его комнаты распахнулись, и жена и дочь вошли внутрь.
Было около половины двенадцатого, и он уже час как тихонько ходил взад и вперед перед изображением Пресвятой Девы. Горели свечи. Его ступни, касаясь пола, производили мягкий кошачий звук. Было что-то странное, поразительное в том, как раздавался этот звук в тишине его дома.
Дверь, ведущая в комнату жены, открылась, и она встала на пороге, глядя на него. Ее высокая фигура заполонила дверной проем, руками она ухватилась
