весело закончилась история; под всеобщий хохот обе дамы направились к выходу из погребка, где кухарка так неожиданно угостила служанку ох каким завтраком...
— Ты на них не серчай! Путейцы народ такой! А зла тебе не желают, — успокаивала Реза Люцину, впрочем, напрасно: мысли той были заняты совсем другим.
— А я ведь вчера видела Дольфи эту самую... — вдруг сказала Люцка с той скорбной ноткой в голосе, которая появилась у нее после исповеди.
— Да как ты ее видела, ежели и в лицо-то не знаешь? — махнула рукой Реза.
— Да она это была, она! — настаивала Люцка. — Утром вчера иду в Страшницы, а она, видно, за молоком вышла и была во всем домашнем, только боа на шею наброшено...
Люцка поперхнулась — большой кусок рогалика, поглощаемого всухомятку, застрял в горле.
— Смотри зоб кашлем не надорви, а не то этот паршивец, чего доброго, окажется прав!
— ...да на голове кисея такая, чисто паутинка, волосы по бокам чуть выбиваются... Точь-в-точь наподобие покрывала для дароносицы в костеле... [191]
— Гм, ежели она к молочнице шла, что напротив казармы, значит, Дольфи... Они там завсегда молоко берут. И вуалетку эту она себе недавно заказала... Так, выходит, Дольфи тебе понравилась?
— Еще бы, прямо копия Лурдской Божьей Матери, я еще поглядела, где у нее там розы в ногах... Вылитая Дева Мария! Я даже подумала: не уйти ли мне в монастырь Лурдской Божьей Матери, если они все-таки поженятся? Кого, как не Ее, нужно прежде всего благодарить...
Тихий голосок Люцки трепетал от блаженства, она едва сдерживала восторженные слезы, и вдруг, сунув в рот остаток рогалика, словно на землю спустилась:
— Вот-те на, пани Реза, вы ж меня обратно в пекарню ведете... Нам разве в эту сторону?
— К заутрене мы уже вряд ли успеем... На, бери еще, — кухарка протянула Люцке надкусанный рогалик.
Та и от него не отказалась.
На углу Реза остановилась.
— Значит, так, — заявила она решительно. — Погуляй-ка по Влтавской улице, вон до того угла и обратно, покуда я кое за кем сбегаю, иначе ты у меня совсем свихнешься, девочка ты моя!
Не меньше получаса бродила Люцка по улице, давно доев рогалик, когда показалась наконец пролетка и, медленно подъехав к ней, остановилась.
Дверцы шумно распахнулись, и из коляски, с трудом нащупав ногой ступеньку, вывалилась Реза.
Люцка еще не успела ничего толком сообразить, как следом показался Рудольф Могизл.
На улице по-прежнему стояла тьма, сквозь которую едва пробивался свет фонаря с пролетки, но кромешно-черной показалась Люции полумаска на лице молодого человека.
Никто не произнес ни слова.
Люцка сделала два шага назад. И тут ее осенило. Она хлопнула себя по бедрам — точь-в-точь как делают у них в деревне девушки, приглашенные на танец, — и, приплясывая, подбежала к Рудольфу, подала ему руку.
Прежде чем она уселась с ним в коляску, пани Реза молча поцеловала ее и трижды перекрестила.
До Резы, провожавшей пролетку, пока сил хватило, донеслось:
— Он сойдет, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие землю...
Впоследствии, вспоминая это утро, Реза неизменно прибавляла:
— Верите ли, уж я-то рядом стояла (иногда она говорила — «сидела») и своими глазами видела, как эта негодница прямо-таки в пляс пустилась — и хлопала в ладоши, и, если не ошибаюсь, громко смеялась...
Достопочтенная сестра Марта, чуть придержав ручку двери, закрыла ее за собой, но низкий, почти мужской голос монахини еще долго разносился по коридору. Ей угодливо вторил голосок сестры Лидмилы (боже упаси назвать ее Людмилой!). Все чаще звучали в их разговоре радостные нотки, наконец длинная рука сестры Марты раскрыла дверь. Марта, пропуская вперед маленькую, с лимонно-желтым морщинистым лицом сестру Лидмилу, все приговаривала:
— Проходите, проходите, сестрица, и сообщите нашей драгоценной овечке радостную весть!
Сестра Лидмила вошла, молитвенно сложив на груди руки, скрытые по монастырскому уставу в широких рукавах ее облачения.
— Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу... — массивное латунное распятие при этом звякнуло на ее длинных, свисающих ниже колен, четках [192].
— И ныне, и присно, и во веки веков, — подхватила «драгоценная овечка» Люцка, а Марта по-монашески торжественно довершила:
— Ами-инь!
И только после этого сестра Лидмила сообщила не дававшую ей покоя новость:
— Ее преподобие, наша мать-настоятельница, — она низко, как будто произносила имя Спасителя, склонила голову, — просила передать достопочтенной сестре Марте, что сегодня в три часа дня она придет осматривать клинику и первым делом заглянет сюда, в шестую палату...
Как и подобает посланницам Божьим, с торжественным видом, придерживая кончиками больших пальцев края широких рукавов, взирали обе монашки, большая и маленькая, на Люцию; выжидая, какое впечатление произведет на нее это известие. Но Люцка, еще вчера лежавшая только на животе, а сегодня уже восседавшая на постели, оставила их слова без видимого внимания.
Тогда сестра Марта, похожая в своем одеянии на гигантского мотылька со сложенными крыльями, эта великанша, с необыкновенной нежностью переносившая, точно перышко, самых тяжелых — в прямом и переносном смысле — больных, стала усиленно подавать Люцине знаки своими большими, навыкате, глазами, казавшимися бледнее цветков цикория. И головой кивала Марта, пытаясь выжать из Люции восторженное слово. Пришлось, однако, пуститься в разъяснения:
— Ее преподобие, наша мать-настоятельница соизволит сегодня навестить нашу милую овечку, специально придет взглянуть на нашу будущую сестричку, чтобы спросить, насколько решение ее окончательно и серьезно... Разве ты не рада, голубка ты моя сизокрылая?
Но Люцина продолжала сидеть с таким видом, будто с ней говорили по-латыни. Тогда уже Лидмила, или, как звали ее тут, «наша Лидмилка», вдруг по-ребячьи засеменила к ней и, отбросив всякую велеречивость, стала уговаривать как можно задушевнее:
— Ну что ты молчишь? Ты ведь рада, Люцинка! Наша мать-настоятельница так стара, что из монастыря зря никуда не выходит, и потому, если она сказала, что желает осмотреть нашу клинику, то намеревается сделать это только ради тебя, Люцинка! И это большая честь! Все предыдущие наши настоятельницы и мизинца ее не стоили, и если она все-таки решит взять новую послушницу, то для девушки лучшего и желать нельзя. Такое внимание что-нибудь да значит!
Сестра Лидмила перешла на сюсюканье:
— А уж какая из нашей Люциночки монахиня получится, а?
